Михаил Кудинов ВЕК ЯЗЫКА ОЧЕРК О СТРУКТУРНОЙ ЛИНГВИСТИКЕ ВВЕДЕНИЕ По поводу науки о языке написано уже не просто много, а, пожалуй, даже очень много. Среди ученыхлингвистов, выпускавших некий концептуальный научный труд (и центральные фигуры данной работы не исключение), считалось если не правилом, то хорошим тоном, начинать изложение с краткого очерка из истории языкознания. Таковы, например, труды Соссюра, Якобсона и Блумфилда. Никакой крупный лингвистический труд не обходит проблему выявления сущности и функций языка. Это наблюдение будет для нас ключевым: лингвистическая концепция отталкивается именно от этих проблем. Основы научных теорий в лингвстике всегда суть ряд постулатов, которые, как правило, сводятся к следующему: определение языка как явления, определение его базовых свойств и функций, физиологической сущности, отношения к индивидууму, окружающей действительности и культуре. Как мы увидим ниже, все рассмотренные лингвистические построения выводятся как раз из подобных положений, что, собственно, вполне согласуется с опытом построения любой научной теории – от философской до физической или математической. Из сказанного можно сделать вывод, что все противоречия, возникающие между лингвистическими теориями, суть противоречия их базисных утверждений, а значит поставленная задача – понять научную концепцию без полного ознакомления со всеми ее моментами – вовсе не является интеллектуальной авантюрой или пресловутым «бегом по верхушкам». Перед нами стоит достаточно конкретная задача – понять в каких моментах и почему расходятся те или иные лингвистические теории, поэтому выявление и анализ их базисных утверждений будет вполне достаточным. В работе будут рассмотрены классические труды Леонарда Блумфилда – знаменитый «Язык»; Эдварда Сепира – не менее знаменитый «Язык. Введение в изучение речи»; Фердинанда де Соссюра –классический «Курс общей лингвистики»; и небольшой труд Романа Якобсона – «Лингвистика в ее отношении к другим наукам». Предварительно хотелось бы вкратце пояснить основные сходства и различия научных взглядов упомянутых авторов. Далее они будут раскрыты более детально. Знаковую природу языка и его Социальную составляющую признают в той или иной степени все ученые. Все они признают также и наличие коммуникативной функции языка, однако Э. Сепир в отличие от всех остальных не считает ее первичной, отдавая приоритет когнитивной функции. Проблемы письменной речи понимались учеными очень по-разному. Так Соссюром они вовсе не рассматривались, Блумфилд признавал 1 за письменной речью функцию хранения информации, но при этом, соглашаясь с Соссюром, считал речь вторичной языковой системой. Сепир считал, что письменный язык-мышление вполне может заменить фонетический. Якобсон подчеркивал самостоятельность письменной речи и ее особенности, вступая в полемику с лингвистикой Соссюра. Проблема связи языка и мышления является одной из фундаментальных в лингвистике. Это хорошо видно на примере рассмотренных работ. Соссюр понимал язык как механизм, лежащий между мышлением и акустическим сигналом. Блумфилд проблем мышления почти не касался, предпочитая заменить их концепцией «стимул-реакция». Для Сепира эта связь являлась основополагающей. Его тезис о неотделимости языка от мышления стал новаторским для своего времени. Якобсон понимал мышление как акт интраперсональной коммуникации. Функция языка как средства накопления знаний наиболее последовательно осмыслена в работе Сепира, предложившего гипотезу лингвистической относительности, согласно которой мировоззрение носителей языка может отражаться на предпочтительных для них языковых формах, как то категория времени, наклонения и прочих. Сепир приводит пример индейские племена, в языках которых, в частности, отсутствует категория времени. Роль лингвистики в современном мировоззрении и ее отношение к другим наукам осмысляется в работе Якобсона. Он отводит лингвистике главенствующую роль в ряду гуманитарных наук, считая ее средством описания любых семиотических систем, окружающих человека: от системы дорожных знаков до экономики и антропологии. Изложение материала будет опираться, однако, не на опорные вопросы, а на хронологический порядок выхода рассматриваемых работ в свет. ФЕРДИНАНД ДЕ СОССЮР. «КУРС ОБЩЕЙ ЛИНГВИСТИКИ». КОМПАРАТИВИЗМ И СТРУКТУРАЛИЗМ. В 1916 году вышло в свет посмертное издание теперь уже легендарной книги Ф. де Соссюра «Курс общей лингвистики», книги, в которой сам великий ученый не написал, как известно, ни строчки. Также известно, что эта революционная работа представляла собой реконструкцию курса лекций по общей лингвистике, который Ф. де Соссюр читал в Женевском университете. В очередной раз зададимся вопросом: а чем же так революционна эта книга? Вспомним ее основные положения: противопоставление синхронии и диахронии, противопоставление языка и речи, знаковая природа языка. Легко видеть, что эти положения суть основные для лингвистики ХХ века. Вклад Соссюра в мировую лингвистику вполне сопоставим с вкладом в физику Ньютона: все привычные и сегодня, казалось бы, уже очевидные положения лингвистической теории были впервые озвучены именно в «Курсе общей лингвистики». Сходство рассмотренных ниже работ будет во многом обусловлено их структуралистскими корнями, а значит близостью к концепции Соссюра. Важнейшей составляющей теории Соссюра является противопоставление языка и речи. Пожалуй, взгляд на феномен языка по Соссюру лучше всего демонстрирует его знаменитый «шахматный пример»: сравнивая язык с правилами игры, а речь с шахматной партией, ученый весьма убедительно доказывает и определенную условность языка, и его невероятную гибкость. Соссюру принадлежит блестящая идея о знаковой природе языка. Надо сказать, что к тому времени научное знание было уже вполне готово к подобным догадкам: XIX век, прошедший под знаком позитивизма, был той плодородной почвой, из которой произросло дерево структурной лингвистики. Кроме того, выдающиеся филологические открытия Шомпальона позволяли судить о языке как о форме шифрования сообщений по аналогии с известными пляшущими человечками Конан Дойла. 2 Далее из постулата о знаковой природе языка Соссюр делает вывод об относительности смысла знака: знак имеет смысл тогда и только тогда, когда он чему-то противопоставлен1. Знак, по Соссюру, имеет двойственную структуру. Соссюр настаивал на концепции социальной природы языка, понимая его как общественный договор, однако в отличие, например, от Блумфилда не отрицал и его психологической основы: «Затем имеется точка зрения психолога, изучающего механизм знака у индивида; это метод самый легкий, но он не ведет далее индивидуального выполнения и не затрагивает знака, по природе своей социального». («Курс общей лингвистики»). Итак, уже этого достаточно, чтобы оценить революционность идей Соссюра. Теперь рассмотрим отдельно положительные и отрицательные аспекты этой теории. Начнем с того, что, как уже было сказано, структурализм был детищем позитивизма, навеянного успехами естественных наук XIX века. В этом собственно и состоит как его сила, так и его слабость. При всей своей безупречности и красоте, структурализм, как и всякая склонная к идеализированным моделям естественнонаучная дисциплина (а именно таким его и видел, например, Л. Ельмслев2) дает весьма огрубленное представление фактического положения вещей. Так в теории Соссюра абсолютно не затронуты такие вопросы как языковое мышление, и номинация, что занимало важное место в работах Гумбольдта3. Рассматривая язык исключительно как средство коммуникации, Соссюр не обращает внимания, например, на то, что язык математики на коммуникацию часто вовсе не направлен. Пожалуй, самым слабым местом теории Соссюра является относительность значения знака: пытаясь построить теорию языка на противопоставлениях, последователи Соссюра столкнутся с очень серьезными проблемами, связанными с поиском бинарных оппозиций, например, в лексике. Кроме того, тезис о знаковой природе языка породил одну из крупнейших проблем лингвистики ХХ века (по крайней мере, той ее части, которая не порвала со структурализмом): что в языке является знаком, а что нет. Является ли звук знаком? Является ли знаком фонема? И хотя в период создания «Курса…» проблемы уровней языка еще не существовало, именно на знаковости языка построена любая классификация языковых уровней 4. Структурализм, тем не менее, быстро разросся в целую философскую концепцию, также полную внутренних противоречий, но об этом ниже. В конце концов, в результате математизации аппарата, с одной стороны, и семиотизации всего гуманитарного знания, с другой, структурализм зайдет в тупик практически во всех областях, оказавшись перед неразрешимой задачей найти структуру в бесконечном множестве номинантов. Игнорирование письменной речи также было неправильным шагом. Многие весьма любопытные языковые аспекты долгое время оставались вне поля зрения лингвистики. Помимо того, что Соссюр не рассматривает гносеологическую функцию языка, он также закономерно исключает такие возможности языка как нелинейность, которая может быть обеспечена при чтении книг и в особенности гипертекста (а устная речь линейна). Впрочем, упрекать в этом Соссюра не совсем справедливо, так как его понимание языка не подразумевало рассмотрения этих проблем. Однако было бы большой ошибкой говорить, что теория Соссюра оказала негативное воздействие на науку (что позволяли себе в частности генеративисты). Как Эйнштейн ни на секунду не сомневался в значении работ Ньютона, ошибочность которых он сам и обосновал, так и современная лингвистика не имеет ни малейшего права считать Соссюра виновником того, что к 60-м годам лингвистика фактически зашла в тупик. Значение его работ неоспоримо. Невероятное открытие Соссюра состоит в том, что на язык впервые взглянули как на сложный объект, как на объект исследования, что ознаменовало рождение лингвистики как науки и в значительной степени противопоставило ее филологии. 3 ЛЕОНАРД БЛУМФИЛД. ДЕСКРИПТИВНАЯ ЛИНГВИСТИКА. XX век можно совершенно справедливо назвать веком США. За совсем небольшой промежуток времени – порядка 50 лет – Соединенные Штаты приобрели огромное влияние практически во всех культурных сферах. Непринятие авторитетов и вера в собственный «неевропейский» путь помогли создать новую уникальную литературу, музыку, философию и науку. Восхождение американской научной мысли началось с достижений лингвистики и базировалось на основных для «золотого века» американской философии концепциях – прагматизме и бихевиоризме. Кроме того, американские исследователи обладали поистине уникальным языковым материалом – до того момента совершенно не исследованные языки американских индейцев заставили ученых в корне пересмотреть свои взгляды и усомниться в непогрешимости европейских лингвистических авторитетов. Индейскому языковому материалу американская лингвистика обязана и своим, возможно, главным достижением – рождением дистрибутивного анализа, обусловленного отсутствием языка-посредника при изучении речи индейцев, и описательной (дескриптивной) лингвистики. Отцом дескриптивного подхода считается великий американский лингвист Леонард Блумфилд. Свои взгляды ученый изложил в ставшей теперь классической работе «Язык». Человек, знакомый с основными положениями «Курса общей лингвистики», найдет в работе Блумфилда много общего с подходом Соссюра. Как и Соссюр, Блумфилд рассматривает язык исключительно как средство коммуникации: вслед за «шахматной» моделью Соссюра Блумфилд приводит знаменитый пример с Джоном и Джил, как иллюстрацию так называемой передачи стимула, которую и осуществляет язык. Однако, несмотря на близость с идеями Соссюра, Блумфилд в своих суждениях был более категоричен. Положение о том, что язык есть исключительно средство коммуникации, Блумфилд всячески подчеркивает, поэтому проблемы языкового мышления и языкового мировоззрения, которые так занимали его современника Э. Сепира, им расцениваются как нелингвистические. Любые попытки психологического описания языка, по Блумфилду, не могут дать результата просто потому, что лингвисты не могут дать адекватного психологического анализа, а психологи не обладают навыками лингвистического. Задачу лингвиста в данном случае Блумфилд видит в точной регистрации речевых и языковых явлений, оставляя их анализ психологам. Более того, Блумфилд пытается обосновать биологическую природу коммуникации, основанную на концепции стимулов-реакций. В этом контексте само понятие мышления выбрасывается за ненадобностью. Там, где Соссюр выделяет стадию принятия акустического сигнала и психологической ассоциации, Блумфилд видит реакцию по типу условного рефлекса. То же, что мы понимаем под мыслью, Блумфилд считал актом коммуникации с самим собой (впрочем, в книге Блумфилда его взгляды на этот факт четко не очерчены). Вместе с тем, полностью уйти от концепции «мыслительного образа», устранив все противоречия, ему не удается: он признает все же некие «субъективные ощущения». Блумфилд считает, что социальный фактор при речепроизводстве является главенствующим, в чем сближается с Соссюром. Попытка математического описания языка, очевидным образом вытекающая из его «механистического» определения дает довольно спорные результаты: если фонология – любимое детище структуралистов легко поддавалась математическому описанию, то уже с морфологией возникали определенные проблемы. Система противопоставлений давала очевидные сбои, а семантика и синтаксис вовсе были выброшены за ненадобностью5. Кроме того, подход Блумфилда, в конечном счете, сузил задачи лингвистики настолько, что они свелись к описанию грамматик, между тем, уже тогда было очевидно, что во всех языках есть некая общность, которая, однако, не укладывалась в концепцию дескриптивной лингвистики. Все это было 4 напрямую связано с игнорированием мыслительной деятельности, сопряженной с речевым актом, а объяснение семантики посредством биологических реакций очень напоминало научную авантюру. Подход Блумфилда всегда считался в лингвистике радикальным. Сегодня его идеи кажутся уже достоянием прошлого, но нельзя забывать о тех новшествах, которые принес Блумфилд в лингвистику, ведь именно им был изобретен самый объективный способ описания языка. ЭДВАРД СЕПИР. «ДРУГАЯ ЛИНГВИСТИКА». Было бы большой ошибкой считать, что американское лингвистическое знание первой половины XX века было исключительно дескриптивистским. Ниже речь пойдет об одном из самых удивительных ученых XX века – Эдварде Сепире. Читая статьи Сепира, не устаешь удивляться, тому обилию оригинальных и гениальных догадок, которые могут быть высказаны одним единственным человеком. Взгляды Сепира – это целостная научная концепция до некоторой степени противопоставленная дескриптивной лингвистике. Кроме того, идеи Сепира легли в основу такого важного на современном этапе лингвистического направления как когнитивная лингвистика. Сопоставляя идеи Сепира и Блумфилда, не перестаешь удивляться, как могут одни и те же опыты порождать настолько не похожие теории. На первый взгляд, в теориях Сепира и Блумфилда не похоже все: фундаментальное определение языка и его функций, отношение к психологии, воззрения на структуру языка и его происхождение – словом, все опорные вопросы. Вначале обсудим вопрос происхождения языка. Язык Блумфилда инстинктивен, он происходит из междометий и звукоподражаний, язык Сепира синтезирует звукоподражания подобно любому другому слову – проецируя идею на уже сформированную фонологию (этим объясняется несуразность звукового подражания ква-ква в русском языке), то есть, совершая творческий процесс. Инстинктивные междометия типа ой!, ай! Сепир считает неязыковыми, объясняя это их сходством у различных языковых групп, а собственно междометия определяет как периферийные для языка. Это суждение напрямую выводится из понимания языка как языка-мышления. Язык, по Сепиру, неотделим от когнитивной деятельности. Он является фундаментом, на котором строится мысль6. Сепир делает постоянный упор на том, что мышление человека является языковым, а значит, коммуникативная функция если не вторична, то точно не первична для языка (это положение позволяет разрешить парадокс математического и поэтического языков – языков без коммуникации). Язык Сепир понимает как систему соответствий между именами и их образами, и в этом до некоторой степени сближается со дескриптивистами, однако именно в неотделимости языка от мышления и лежит основной контраст между двумя взглядами на определение языка, ведь то, что для Сепира является удобной системой представления, для Блумфилда является кодом-посредником. Связь языка и мышления не могла не поставить вопроса о связи лингвистики и психологии, на которую, в отличие от Блумфилда, Сепир возлагает большие надежды, хотя и завещает их реализацию будущему. Взгляд на язык как на инструмент номинации обусловливает еще одну важную оппозицию между теориями Блумфилда и Сепира. Понятие слова несколько по-разному трактуется у этих ученых. Там, где Блумфилд ставит во главу угла возможность единицы служить высказыванием, Сепир говорит о психологической реальности слова. В первых главах своего труда Сепир проводит небольшой анализ словообразовательных возможностей разных языков, обнажая их бесконечную вариативность и условность понятия «слова». Для Сепира не является важным то, почему та или иная единица является или не является словом. Право выбора он предоставляет информанту, его языковой интуиции и языковым привычкам. Разумеется, для дескриптивной лингвистики такой подход неприемлем, ведь информант, с ее точки зрения, не более чем источник и вполне может быть заменен диктофоном. 5 Идея Сепира была в высшей степени оригинальна. Понимая язык как организованную мыслительную деятельность, он вступает в полемику и с Соссюром, и с Блумфилдом, хотя с последним сходится в мысли о том, что язык не имеет локализации в мозгу 7. Последним, и, возможно, самым важным следствием тезиса о языковом мышлении является предположение о том, что, поскольку мышление ограничивается языковыми средствами, это самым непосредственным образом влияет на картину мира носителя. Это предположение теперь известно как гипотеза лингвистической относительности Сепира-Уорфа8. Различные попытки проверить гипотезу на практике предпринимаются уже давно и пока ни подтвердить, ни опровергнуть ее не удается. Гипотеза Сепира-Уорфа превратилась в мощную философскую концепцию, существенно повлиявшую на мировую культуру. Еще одним интересным наблюдением, описанным в книге Сепира, является «скрытая артикуляция» при чтении. Сегодня на этом наблюдении базируется перцептивная фонетика. Сепир упоминает этот опыт в качестве доказательства существования языкового мышления, но в отличие, например, от Соссюра, говорит, что при этом фонетический язык вполне мог бы быть заменен любой другой формой коммуникации, например, кодом Морзе или письмом. Сепир при этом признает за письмом роль вторичной языковой системы, но в отличие от Соссюра не отказывает ему в возможности быть первичной. Установка Сепира на психологизм опередила не только свое, но даже и наше время, но объяснение лингвистических фактов посредством психологии не будет возможно еще в течение очень долгого времени – до тех пор, пока не будет совершен фундаментальный прорыв в изучении человеческого сознания. Это понимал и сам Сепир, о чем он неоднократно писал.9 Теория Сепира, несмотря на всю ее убедительность, имела некоторую слабость: во-первых, Сепир в своей работе не очерчивает круг лингвистических проблем, а из работы следует, что он огромен; из этого проистекает и отсутствие методологии, которая была сильной стороной дескриптивизма; концепция языкмышление при всей своей безусловной силе ставит лингвистику в зависимость от психологии, которая в свою очередь тоже не обладает необходимым теоретическим базисом и методологией. При этом теория Сепира стала бы очевидным прорывом, прорывом, который можно было бы сравнить с «релятивистской революцией» в физике, но идеи ее были слишком смелыми и нетрадиционными для своего времени. РОМАН ЯКОБСОН. ЛИНГВИСТИКА КАК МИРОВОЗЗРЕНИЕ. ОБОБЩЕНИЕ ОПЫТА И ВЗГЛЯД В БУДУЩЕЕ. Фигура Якобсона для русского языкознания является одной из ключевых. Круг интересов Якобсона был необычайно широк. Помимо собственно лингвистических работ в его творчестве есть выдающиеся труды по теории литературы и культуры. Работа Якобсона, которая будет рассмотрена ниже, написана сравнительно поздно: более 50 лет отделяет ее издание от выхода в свет «Курса общей лингвистики». Мысли, высказанные в ней, можно считать своего рода манифестом научного пути Якобсона, попыткой осмыслить свой научный опыт. В данной статье Якобсон, продолжая идеи Соссюра, пытается определить место лингвистики в более общей науке - семиотике. Является ли она ее ключевой составляющей, или она лишь «частная семиотика» фонетического языка? Выше я уже, забегая вперед, говорил о философской концепции структурализма и его претензии на объединение всего гуманитарного знания. И сейчас речь пойдет главным образом об этом, ибо именно в статье Якобсона семиотический подход к гуманитарному знанию выразился в полной мере. В отличие от Соссюра, Якобсон в построении семиотики отводит лингвистике главенствующую роль: именно лингвистика 6 должна заниматься описанием и систематизацией семиотических систем. В своих тезисах он опирается, кстати, на Сепира и Бенвениста с одной стороны и Леви-Стросса с другой10. Концепция Леви-Стросса, впрочем, кажется весьма шаткой как в силу своей грандиозности, так и в силу своей нестройности. Так, трактовка института брака как акта социальной коммуникации, кажется довольно спорной, поэтому, наверное, объединение гуманитарных наук под эгидой семиотики так и не состоялось. Свою концепцию Якобсон строит, опираясь в том числе и на работы Сепира, точнее на гипотезу лингвистической относительности Сепира-Уорфа. Отталкиваясь от тезиса о структурной природе языка, он, ссылаясь на Соссюра, переходит к структурной интерпретации мифов и далее, ссылаясь уже на Уорфа – антропологии и социологии. В отличие от Блумфилда, который признавал лишь интерперсональную (внешнюю) коммуникацию (проблем мыслительной деятельности он почти не касается), Якобсон выделяет также и интраперсональную (внутреннюю речь). В концепции Якобсона мысль и речь не составляют единого целого. И этим она отлична от концепции Сепира. Из этого можно заключить и то, что для Якобсона первичной функцией языка является все же коммуникативная. Легко видеть, что идеи Якобсона логично продолжают мысль Соссюра о том, что лингвистика связана с более общей наукой – семиотикой – теорией знаковых систем. Однако сам Соссюр вряд ли предполагал, до каких масштабов разрастется его теория. К середине ХХ века наряду со структурной лингвистикой существовали уже структурное литературоведение (Ц. Тодоров, Р. Барт), структурная культурология (В. Пропп) и структурная психология (К. Юнг). Не удивительно, что многие из этих направлений столкнулись с теми же проблемами, что и лингвистика (так как во многом основывались на ее опыте) и не оправдали возложенных на них надежд. Так в 60-е годы структурализм в литературе заменяется постструктурализмом, и упорядоченная некогда семиотика трактуется уже как хаос бессознательных и случайных интерпретаций 11. Однако Якобсон все же считает, что объединение гуманитарных дисциплин под эгидой семиотики, а значит и описывающей ее лингвистики, в перспективе является возможным. Якобсон видит и обосновывает важность лингвистики для естественнонаучного знания. Так, крики животных рассматриваются как семиотические системы, а их различия у представителей одного вида - как диалекты. «Язык» обнаруживает Якобсон даже в молекулярной биологии, где белковая структура ДНК трактуется им как четырехбуквенное слово. Перед лингвистикой ставятся задачи объяснения процесса эволюции и отводится роль своего рода «метанауки», поскольку каждая научная дисциплина оперирует каким-либо языком. Если справедливость последнего тезиса действительно вполне вероятна, то связь лингвистики и генетики а также лингвистики и орнитологии не кажется такой очевидной. Ведь задача о кодировании ДНК является является комбнаторной (а значит математической), а система «белкового алфавита» не более чем удобная модель. В рамках общей семиотической теории Якобсон рассматривает не только устную, но и письменную речь. Важно, что в отличие от Соссюра, Якобсон придает ей большое значение, признавая ее относительную самостоятельность, тогда как Соссюр считал, что письменная речь – лишь отражение устной. Наконец, Якобсон рассматривает вопрос перспектив развития лингвистики. Правильным он считает консолидацию всех научных доктрин с целью их синтеза и дальнейшего совместного развития. Из всех рассмотренных концепций концепция Якобсона кажется наиболее спорной. Стремление «описать все» с помощью семиотического аппарата доводится до крайности и выдержки о ДНК и институте брака тому подтверждение. Статья Якобсона не является строго научной. Очевидна ее философская и отчасти публицистическая направленность. В интерпретации Якобсона лингвистика теряет предмет исследования (ибо этот предмет везде и нигде) и фактически сближается с философией. В этом аспекте концепция 7 Якобсона абсолютно противоположна взглядам Блумфилда, которого упрекали в сужении поля лингвистических исследований. Вместе с тем, Якобсон дает довольно трезвый и оптимистичный прогноз развития лингвистики. Очень хочется верить, что лингвистические школы когда-нибудь объединятся под единым флагом, и этим флагом будет не «нет Хомскому!», как это произошло с внутренне неоднородным в настоящий момент когнитивизмом12. После прочтения Якобсона трудно представить себе более удачное послесловие, кроме как, цитата. Настолько богатой и необъятной кажется лингвистика, настолько много в ней тайн и загадок, настолько важным является их решение. Что ж, несмотря на вековую историю, лингвистика находится еще в самом начале своего пути. Она только определяет свои проблемы и методы их решения. Вероятно, когда-нибудь это выльется в одну из величайших в истории научных революций. XXI век обещает быть веком гуманитарных наук. ЗАКЛЮЧЕНИЕ. В заключение хочется обратить внимание на те вопросы, которые в силу временных и объемных ограничений остались за рамками данного эссе. Очень важной темой, не рассмотренной в данной работе, является проблема изменения языков. Соссюр и Сепир уделяли этим вопросам много внимания. Остались не раскрытыми темы дистрибутивного анализа, без которого изложение взглядов Блумфилда было несколько неполным. Отдельную статью можно было посвятить работе Якобсона в силу ее некоторой спорности. На самом деле подробное сопоставление данных работ не уложилось бы в рамки даже очень большого эссе: рассмотрение всех мыслей, высказанных в них, анализ доводов и того, какие из них прошли проверку временем – все это могло бы уложиться разве что в формат монографии. Однако, тем не менее, надеюсь, что основные положения этих трудов были мной усвоены и осмысленны в необходимом объеме. 1 «Подобно тому как шахматная игра целиком сводится к комбинированию положений различных фигур, так и язык является системой, исключительно основанной на противопоставлении его конкретных единиц» «Курс общей лингвистики» 2 Вл. Алпатов. Язык, его структура. Фердинанд де Соссюр. 3 Вл. Алпатов. Человек, народ и язык. Вильгельм фон Гумбольдт. 4 Например, гипотеза Э. Бенвениста, изложенная в «Уровнях лингвистического анализа». 5 Что видно опять же у Э. Бенвениста в «Уровнях лингвистического анализа». 6 «Мы, скорее, должны предположить, что появление мыслительных процессов, как особого рода психической деятельности, относится почти к самому началу развития речи» - «Язык. Введение в изучение речи». 7 «Правда, психофизиологи говорят о локализации речи в мозгу. Это значит только то, что звуки речи локализуются в слуховом секторе мозга или в какой-то ограниченной его части» - «Язык. Введение в изучение речи» 8 Вл. Алпатов. «Эдвард Сепир и Бенджамин Ли Уорф». 8 9 «знаниями в теоретической дисциплине психологии <…> никто не обладает и вряд ли будет обладать в ближайшем будущем» - «Личность» 10 «Нельзя не согласиться с концепцией Леви-Стросса, согласно которой общественная коммуникация осуществляется на тipex разных уровнях: обмен сообщениями, обмен удобствами (а именно товарами и услугами) и обмен женщинами (или, быть может, в болт обобщенном виде, обмен брачными партнерами). Таким образом, лингвистика (вместе с другими семиотическими дисциплинами), экономика и, наконец, исследования родства и брака «занимаются одно-типными проблемами на различных стратегических уровнях и дейст-вительно относятся к одной и той же области» - «Лингвистика в ее отношении к другим наукам» 11 Р. Барт. S/Z. Избранные работы. 12 К сожалению, не могу точно привести цитату А. А. Зализняка, который на мой вопрос об основных направлениях современной лингвистики ответил примерно следующее: «Сейчас главенствующей школы как таковой, слава богу, нет, но наиболее мощным является когнитивизм. Это очень неоднородная совокупность различных направлений, которые объединяет пока лишь то, что «это не Хомский»». 9

Публикуется по книге:

Звегинцев В.А. «История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях.» Часть 1. М., 1960

Электронная версия подготовлена А.В. Волковой — www.slovesnik.ru

ФЕРДИНАНД ДЕ СОССЮР

(*320) Фердинанд де Соссюр (1857-1913) считается
основателем социологической школы языкознания (ее называют также
французской школой). Однако многие положения его учения послужили
основанием и для другого направления, которое затем оформилось в так
называемый структурализм (см. ниже). Именно поэтому, а также в силу
того, что ряд выдвинутых им положений находится за пределами доктрин
какой-либо определенной школы и связывается непосредственно с самим Ф.
де Соссюром («соссюрианство в языкознании»), его правильнее
рассматривать отдельно, не только как представителя социологической
школы.

Ф. де Соссюр — чрезвычайно своеобразное и выдающееся
явление в языкознании, оказавшее глубокое и сильное влияние на
последующее развитие науки о языке.

В возрасте 21 года, будучи еще студентом
Лейпцигского университета (его учителями были известные младограмматики
- А. Лескин, Г. Остгоф и К. Бругман), он опубликовал «Исследование о
первоначальной системе гласных в индоевропейских языках». Эта работа,
сохранившая свою научную ценность и по настоящее время, сыграла большую
роль в исследовании индоевропейского вокализма и тем самым в развитии
сравнительно-исторического метода в языкознании. в последующие годы,
читая лекции сначала в Париже, а с 1891 г. в своем родном городе -
Женеве (в 1896 г. он стал профессором санскрита и индоевропейского
языкознания, а в 1907 г. получил кафедру общей лингвистики), он
опубликовал сравнительно мало работ (все они уместились в один том
объемом около 600 страниц, выпущенный посмертно в 1922 г. в Женеве), и
то, что опубликовал, несопоставимо с его первым юношеским исследованием.

С 1906 по 1912 г. Ф. де Соссюр трижды прочел в
Женевском университете курс общей теории языка. Сам он не успел
подготовить курс к печати, и только после его смерти два его ученика -
А. Сешэ и Ш. Балли — впервые в 1916 г. издали по своим записям «Курс
общей лингвистики» Ф. де Соссюра (в дальнейшем многократно
переиздавался; в 1931 г. вышел немецкий перевод «Grundfragen der
allgemeinen Sprachwissenschaft», а в 1933 г. русский перевод — «Курс
общей лингвистики» под редакцией Р. Шор). Эта книга и содержит
изложение оригинального учения Ф. де Соссюра, вызвавшего оживленную, не
затухающую и в наши дни дискуссию.

В значительных извлечениях данная его работа
включена в настоящую книгу, однако следует иметь в виду, что в целом
книга Ф. де Соссюра содержит изложение весьма последовательной системы
и никакие извлечения, как бы они велики ни были, не могут дать о ней
полного представления.

(*321) Философской основой лингвистической теории Ф.
де Соссюра является социологическое учение Дюркгейма, восходящее в
конечном счете к О. Конту. Между отдельными положениями социологии
Дюркгейма и лингвистической концепцией Ф. де Соссюра можно обнаружить
прямые параллели.

В отношении тех проблем, которые составляют предмет настоящей книги, высказывания Ф. де Соссюра сводятся к следующему.

Ф. де Соссюр различает язык (langue), речь (parole)
и речевую деятельность (langage). Речевая деятельность многоформенна и
соприкасается с рядом областей: физикой, физиологией, психикой. Речь -
индивидуальное явление, а язык — «социальный продукт речевой
способности, совокупность необходимых условий, усвоенных общественным
коллективом для осуществления этой способности у отдельных лиц». Язык
выступает как «система чисто лингвистических отношений», и только он
должен изучаться языковедами: «единственным и истинным объектом
лингвистики является язык, рассмотренный в самом себе и для себя. В
развитие этого положения Ф. де Соссюр проводит разграничение между
внешней лингвистикой и внутренней лингвистикой. Внешней лингвистике
принадлежать отношения языка к общественным установлениям и
историческим условиям его существования. Но все эти моменты находятся
за пределами языка как системы чистых отношений («нет никакой
необходимости знать условия, в которых развивается тот или иной язык»,
так как «язык есть система, подчиняющаяся своему собственному
порядку».) И именно в этом последнем понимании язык составляет предмет
внутренней лингвистики («внутренним является все то, что в какой-либо
степени видоизменяет систему»).

Следующее разграничение Ф. де Соссюр проводит по
двум плоскостям: диахронии (исторический или динамический аспект) и
синхронии (статический аспект, язык в его системе). Оба эти аспекта Ф.
де Соссюр не только отрывает друг от друга, но и противопоставляет
(«противопоставление двух точек зрения на язык — синхронной и
диахронной — совершенно абсолютно и не терпит компромисса»).
Отвлеченный от исторического рассмотрения, синхронический аспект
позволяет исследователю сосредоточиться на изучении замкнутой в себе
системы языка, «в самой себе и для себя». Историческая же точка зрения
на язык (диахрония) разрушает систему, превращает ее в собрание
разрозненных фактов.

Язык Ф. де Соссюр рассматривает далее как систему
произвольных знаков (знаковая природа языка) и уподобляет его тем самым
любой другой системе знаков. («Язык есть система знаков, выражающих
идеи, а следовательно, его можно сравнить с письмом, с азбукой для
глухонемых, с символическими обрядами, с формами учтивости, с военными
сигналами и т.п.») Он мыслит себе создание науки, «изучающей жизнь
знаков внутри жизни общества» (семиология), куда составной частью вошла
бы и лингвистика.

Языковой знак, по Ф. де Соссюру, с одной стороны,
абсолютно произволен, но, с другой стороны, обязателен для данного
языкового коллектива. («Если по отношению к изображаемой им идее
означающее (т.е. знак) представляется свободно выбранным, то, наоборот,
по отношению к языковому коллективу, который им пользуется, оно не
свободно, оно навязано».) Ф. де Соссюр следующим картинным образом
рисует социальную обусловленность языкового знака: «Языку как бы
говорят: «Выбирай!», но прибавляют: «Ты выберешь вот этот знак, а не
другой». Изложенные общие положения конкретизируются, развиваются в
частных положениях лингвистической теории Ф. де Соссюра.

Ф. де Соссюр поднял много новых проблем в
языкознании, выявил ряд важных аспектов в изучении языка, способствовал
более глубокому пониманию специфики языка. Но вместе с тем в его учении
немало внутренних противоречий. В нем также заложена отчетливая
тенденция к антиисторическому подходу к изучению языка, к
метафизическому представлению о языке как системе чистых отношений, не
обремененных никакими материальными формами. Именно эти моменты его
лингвистической теории и получали в дальнейшем преимущественно развитие
в некоторых направлениях структуральной лингвистики.

Ф. де Соссюр был замечательным педагогом,
воспитавшим плеяду выдающихся языковедов (А. Мейе, М. Граммон, Ш.
Балли). Непосредственные ученики Ф. де Соссюра и те языковеды, на
творчество которых он оказал глубокое влияние, образуют как бы три
потока. Первый включает лингвистов, оставшихся в (*322) основном
верными лингвистической концепции своего учителя. Таковы А. Сешэ и Ш.
Балли (основная работа Ш. Балли переведена на русский язык: «Общая
лингвистика и вопросы французского языка», Издательство иностранной
литературы, 1955). Ко второму относятся языковеды, воспринявшие
социологически элементы учения Ф. де Соссюра, но сочетавшие их с
принципами сравнительно-исторического языкознания. Сюда относятся А.
Мейе, Ж. Вандриес, Э. Бенвенист и др. И, наконец, третий поток включает
многочисленных языковедов (наиболее известными среди них являются В.
Брёндаль и Л. Ельмслев), которые воспользовались отдельными его
положениями для построения лингвистики «чистых отношений» или же
функционального языкознания, т.е. различных разветвлений структурализма
(см. ниже).

ЛИТЕРАТУРА

Р.А. Будагов. Из истории языкознания. Соссюр и соссюрианство, изд. МГУ, 1954.

В.А. Звегинцев. Проблема знаковости языка, из. МГУ, 1956.

А.С. Чикобава, проблема языка как предмета языкознания. Учпедгиз, 1959.

ЯЗЫК, ЕГО ОПРЕДЕЛЕНИЕ

(*323) В чем же состоит и целостный и конкретный
объект лингвистики? Вопрос этот исключительно труден; ниже мы увидим
почему. Ограничимся в данном месте показом этой трудности.

Другие науки оперируют над заранее данными
объектами, которые можно рассматривать под различными углами зрения;
ничего подобного нет в нашей науке. Кто-то произносит французское слово
nu; поверхностному наблюдателю покажется, что здесь имеется конкретный
лингвистический объект, но более пристальный анализ обнаружит наличие в
данном случае трех или четырех совершенно различных вещей в зависимости
от того, как рассматривать это слово: как звук, как выражение мысли,
как соответствие латинскому n¯udum и т. д. Объект вовсе не
предопределяет точки зрения; напротив, можно сказать, что точка зрения
создает самый объект; вместе с тем ничто не предупреждает нас о том,
какой из этих способов рассмотрения более исконный или более
совершенный по сравнению с другими.

Кроме того, всякий лингвистический феномен всегда
представляет два аспекта, из которых каждый соответствует другому и без
него не имеет значимости. Например:

1. Артикулируемые слоги суть акустические
впечатления, воспринимаемые ухом, но сами звуки не существовали бы,
если бы не было органов речи; так, n существует лишь в результате
соответствия этих двух аспектов. Нельзя, таким образом, ни сводить язык
к звучанию, ни отрывать звучание от артикуляции органов речи; с другой
стороны, нельзя определить движения органов речи, отвлекшись от
акустического впечатления.

2. Но допустим, что звук есть некое единство; им ли
характеризуется человеческая речь? Нисколько, ибо он есть лишь орудие
для мысли и самостоятельного существования не имеет. Таким образом,
возникает новое и еще более затрудняющее соответствие: звук, сложное
акустико-вокальное единство, образует в свою очередь с понятием новое
сложное единство, физиолого-мыслительное. Но это еще не все.

(*324) 3. У речевой деятельности есть и индивидуальная и социальная сторона, причем нельзя понять одну без другой.

4. В каждый данный момент речевая деятельность
предполагает и установившуюся систему и эволюцию; в любую минуту язык
есть и живая деятельность и продукт прошлого. На первый взгляд весьма
простым представляется различение между системой и ее историей, между
тем, что есть, и тем, что было, но в действительности отношение между
тем и другим столь тесное, что разъединить их весьма затруднительно.
Может возникнуть вопрос, не упрощается ли проблема, если рассматривать
лингвистический феномен с самого его возникновения, если, например,
начинать с изучения детской речи. Нисколько, ибо величайшим
заблуждением является мысль, будто в отношении речевой деятельности
проблема возникновения отлична от проблемы постоянной обусловленности.
Таким образом, мы продолжаем оставаться в том же порочном кругу.

Итак, с какой бы стороны ни подходить к вопросу,
нигде ясно перед нами не обнаруживается целостный объект лингвистики;
всюду мы натыкаемся на ту же дилемму: либо мы сосредоточиваемся на
одной лишь стороне каждой проблемы, рискуя тем самым не уловить
указанных выше присущих ей двойственностей, либо, если изучать явления
речи одновременно с нескольких сторон, объект лингвистики выступает
перед нами как беспорядочное нагромождение разнородных, ничем между
собою не связанных явлений. Так поступать — значит распахивать двери
перед целым рядом наук: психологией, антропологией, нормативной
грамматикой, филологией и др., которые мы строго отграничиваем от
лингвистики, но которые в результате методологической ошибки могли бы
включить речевую деятельность в сферу своей компетенции.

По нашему мнению, есть только один выход изо всех этих затруднений: надо с самого начала встать на почву «языка» и его считать нормой для всех прочих проявлений речевой деятельности .
В самом деле, среди прочих двойственных понятий только одно понятие
«языка», по-видимому, допускает самодовлеющее определение и дает
надежную опору для развития исследовательской мысли.

Но что же такое язык? По нашему мнению, понятие
языка (langue) не совпадает с понятием речевой деятельности вообще
(langage); язык — только определенная часть, правда, важнейшая речевой
деятельности. Он, с одной стороны, социальный продукт речевой
способности, с другой стороны — совокупность необходимых условий,
усвоенных общественным коллективом для осуществления этой способности у
отдельных лиц. Взятая в целом, речевая деятельность многоформенна и
разносистемна; вторгаясь в несколько областей, в области физики,
физиологии и психики, она, кроме того, относится и к индивидуальной и к
социальной сфере; ее нельзя отнести ни к одной из категорий явлений
человеческой жизни, так как она сама по себе не представляет ничего
единого. Язык, наоборот, есть замкнутое целое и дает базу для
классификации. Отводя ему первое место среди всех и всяких явлений
ре-(*325)чевой деятельности, мы тем самым вносим естественный порядок в
такую область, которая иначе разграничена быть не может.

На этот классификационный принцип, казалось бы,
можно возразить так: осуществление речевой деятельности покоится на
способности, присущей нам от природы, тогда как язык есть нечто
усвоенное и условное; следовательно, язык зависит от природного
инстинкта, а не предопределяет его.

Вот что можно ответить на это.

Прежде всего вовсе не доказано, что речевая функция
в той форме, как она проявляется у нас, когда мы говорим, есть нечто
вполне естественное, иначе говоря, что наш голосовой аппарат
предназначен для говорения в той же мере, как наши ноги для ходьбы.
Мнения лингвистов по этому вопросу существенно расходятся. Так,
например. Уитней ,
уподобляющий язык социальным учреждениям со всеми их особенностями,
полагает, что лишь случайно, просто из соображений удобства, мы
используем голосовой аппарат в качестве орудия языка; люди, по его
мнению, могли бы с тем же успехом пользоваться жестами, употребляя
зрительные образы вместо слуховых. Без сомнения, такой тезис чересчур
абсолютен: язык не есть социальный институт, во всех отношениях
подобный прочим; кроме того, Уитней заходит слишком далеко, утверждая,
будто наш выбор лишь случайно остановился на так называемых органах
речи: ведь он до некоторой степени был нам навязан природой. Но по
основному пункту американский лингвист, кажется, безусловно прав: язык
- условность и природа условного знака безразлична. Вопрос о голосовом
аппарате, следовательно,- вопрос второстепенный в проблеме языка.

Положение это может быть подкреплено путем определения того, что разуметь под артикулируемой (членораздельной) речью . По-латыни articulus
означает «член, часть, подразделение в ряде вещей»; в отношении речи
членораздельность может обозначать либо подразделение речевой цепи
(chaîne parlée) на слоги, либо подразделение цепи значений на значимые
единицы; в этом именно смысле говорят по-немецки: gegliederte Sparche.
Придерживаясь этого второго определения, можно было бы сказать так:
естественной для человека является не произносимая речь, а именно
способность образовывать язык, т. е. систему раздельных знаков,
соответствующих раздельным понятиям.

В конце концов оба эти факта взаимно обусловлены:
знак подвержен изменению, потому что он не прерывается. При всяком
изменении преобладающим моментом является устойчивость прежнего
материала; неверность прошлому лишь относительная. Вот почему принцип
изменяемости опирается на принцип непрерывности.

Изменяемость во времени принимает различные формы,
каждая из которых могла бы послужить материалом для большой главы в
теории лингвистики. Не вдаваясь в подробности, вот что необходимо
выяснить.

Прежде всего разберемся в том смысле, который
приписан здесь слову «изменяемость». Оно могло бы породить мысль, что
здесь специально идет дело о фонетических изменениях, претерпеваемых
означающим, или же о смысловых изменениях, затрагивающих означаемое
понятие. Такой взгляд был бы недостаточен. Каковы бы ни были факторы
изменяемости, действуют ли они изолированно или комбинированно, они
всегда приводят к сдвигу отношения между означающим и означаемым .

Вот несколько примеров. Лат. nесrе,
означающее «убивать», превратилось во фр. nоуеr со значением «топить (в
воде)». Изменились и акустический образ и понятие, но бесполезно
различать эти обе стороны феномена; достаточно констатировать в
совокупности, что связь между идеей и знаком ослабела и что произошел
сдвиг в их взаимоотношении. Если сравнивать классически латинское nесrе не с французским nоуеr, но с вульгарно-латинским nесrе
IV и V вв., означающим «топить», то получается случай несколько иной,
но и здесь, хотя и нет заметного изменения в означающем, имеется сдвиг
в отношении между идеей и знаком.

Старонемецкое dritteil — треть в современном
немецком языке превратилось в Drittel. В данном случае, хотя понятие
осталось тем же, отношение изменилось двояким образом: означающее
видоизменилось не только в своем материальном аспекте, но и в своей
грамматической форме; оно более не включает идеи Teil (часть); оно
стало простым словом. Так или иначе, здесь опять же сдвиг, в отношениях
идеи и знака.

В англосаксонском языке дописьменная форма ft — нога сохранилась в виде ft (совр. англ, foot), а множественное число *fti — ноги превратилось в ft
(совр. англ. feet). Какие бы изменения здесь ни подразумевались, ясно
одно: произошел сдвиг в от-(*339)ношении, возникли новые соответствия
между звуковым материалом и идеей.

Язык по природе своей бессилен обороняться против
факторов, постоянно передвигающих взаимоотношения означаемого и
означающего. В этом одно из следствий произвольности знака.

Прочие человеческие установления — обычаи, законы и
т. п.- все основаны в различной степени на естественных отношениях
вещей; в них есть необходимое соответствие между использованными
средствами и поставленными целями. Даже мода, устанавливающая наш
костюм, не вполне произвольна: нельзя отклониться далее определенной
меры от условий, диктуемых человеческим телом. Язык же, напротив, ничем
не ограничен в выборе своих средств, ибо нельзя себе представить, что
могло бы воспрепятствовать ассоциации какой угодно идеи с любым рядом
звуков.

Желая ясно показать, что язык есть социальный
институт в чистом виде, Уитней справедливо подчеркивал произвольный
характер знаков; тем самым он поставил лингвистику на ее настоящий
путь. Но он не дошел до конца и не разглядел, что своим произвольным
характером язык резко отделяется от всех прочих социальных
установлений. Это обнаруживается в том, как он развивается; нет ничего
более сложного: он находится одновременной в социальной массе и во
времени; никто ничего не может в нем изменить, а между тем
произвольность его знаков теоретически обосновывает свободу
устанавливать любое отношение между звуковым материалом и идеями. Из
этого следует, что оба элемента, объединенные в знаке, живут совершенно
в небывалой степени обособленно и что язык изменяется, или, вернее,
эволюционирует, под воздействием всех сил, могущих повлиять либо на
звуки, либо на смысл. Эта эволюция происходит всегда и неуклонно; нет
примера языка, который был бы свободен от нее. По истечении некоторого
промежутка времени в каждом языке можно всегда констатировать
ощутительные сдвиги.

Это настолько верно, что принцип этот можно
проверить и на материале искусственных языков. Любой искусственный
язык, покуда он еще не вступил в общее пользование, находится в, руках
своего автора, но как только он начинает выполнять свое назначение и
становится общей собственностью, контроль над ним улетучивается. К
числу попыток этого рода принадлежит эсперанто; если этот язык получит
распространение, ускользнет ли он от действия закона эволюции? По
истечении первого периода своего существования этот язык вступит, по
всей вероятности, в условия семиологического развития: он станет
передаваться в силу законов, ничего общего не имеющих с законами
обдуманного создания, и вернуться вспять уже будет нельзя. Человек,
который пожелал бы составить неизменчивый язык для пользования будущих
поколений, походил бы на курицу, высидевшую утиное яйцо: созданный им
язык волей-неволей был бы захвачен течением, увлекающим все языки.

(*341) Непрерывность знака во времени, связанная с
его изменяемостью во времени, есть принцип общей семиологии; этому
можно было бы найти подтверждения в системах письма, в языке глухонемых
и т. д.

Но на чем основывается необходимость изменения? Нас,
быть может, упрекнут, что мы меньше разъяснили этот пункт, чем принцип
неизменчивости; это потому, что мы не выделили различных факторов
изменяемости; надо было бы их рассмотреть в их разнообразии, чтобы
установить, до какой степени они неизбежны.

Причины непрерывности a priori доступны наблюдению;
иначе обстоит с причинами изменяемости в разрезе времени. Лучше пока
отказаться от их точного выяснения и ограничиться общим рассуждением о
сдвиге отношений; во времени изменяется все; нет оснований, чтобы язык
избег этого общего закона.

Восстановим этапы нашего построения, увязывая их с установленными во введении принципами.

1. Избегая бесплодных определений слов, мы прежде всего различили внутри общего феномена, каким является речевая деятельность (langage), два фактора: язык (langue) и речь
(parole). Язык для нас — это речевая деятельность минус сама речь. Он
есть совокупность лингвистических навыков, позволяющих отдельному
человеку понимать других и быть ими понятым.

2. Но такое определение все еще оставляет язык вне
социальной реальности, оно представляет его чем-то нереальным, так как
включает лишь один аспект реальности, аспект индивидуальный; чтобы был
язык, нужна говорящая масса . Язык никогда,
наперекор видимости, не существует вне социального факта, ибо он есть
семиологический феномен. Его социальная природа — одно из его
внутренних свойств; полное его определение ставит нас перед лицом двух
неразрывно связанных явлений.

Но в этих условиях язык только жизнеспособен, но еще
не живет; мы приняли во внимание лишь социальную реальность, но не
исторический факт.

3. Может показаться, что язык, поскольку он
определяется произвольностью языкового знака, представляет собой
свободную систему, организуемую по усмотрению, зависящую исключительно
от принципа рациональности. Такой точке зрения, собственно, не
противоречит и взятый сам по себе социальный характер языка. Конечно,
коллективная психология не оперирует на чисто логическом материале; не
лишне вспомнить и о том, как разум сдает свои позиции в практических
отношениях между человеком и человеком. И все же рассматривать язык как
простую условность, доступную видоизменению по воле участников,
препятствует нам не это, но действие времени, сочетающееся с действием
социальной силы; вне категории времени лингвистическая реальность
неполна, и никакой вывод не возможен.

Если бы мы взяли язык во времени, но без говорящей
массы (предположим, что живет человек в течение нескольких веков
совершенно один), в нем не оказалось бы, может быть, никакого (*342)
изменения; время не проявило бы своего действия. И обратно, если
рассматривать говорящую массу вне времени, не увидишь действия на язык
социальных сил. Чтобы приблизиться к реальности, нужно, следовательно,
прибавить к нашей первой схеме знак, указывающий на движение времени.
Теперь уже язык теряет свою свободу, так как время позволяет
воздействующим на него социальным силам развивать свое действие; мы
приходим, таким образом, к принципу непрерывности, аннулирующей
свободу. Но непрерывность по необходимости подразумевает изменяемость,
т. е. более или менее значительные сдвиги в отношениях.

Было бы несправедливо упрекать
Ф. де Соссюра в нелогичности или парадоксальности за то, что он
приписывает языку два противоречивых качества. Противопоставлением двух
крайних терминов он только хотел резко подчеркнуть ту истину, что язык
преобразуется, а говорящие на нем преобразовать его не могут. Можно
иначе сказать, что он неприкосновенен (intangible), но не неизменяем
(inaltérable). (Примечание издателей .)

Внутренняя двойственность всех наук, оперирующих понятием ценности

Едва ли многие лингвисты догадываются, что появление
фактора «время» способно создать лингвистике особые затруднения и
ставит их науку перед двумя расходящимися в противоположные стороны
путями.

Большинство прочих наук не ведает этой коренной
двойственности; время не производит в них особого эффекта. Астрономия
установила, что светила претерпевают заметные изменения, но ей не
пришлось ради этого расчлениться на две дисциплины. Геология почти
постоянно имеет дело с последовательностью во времени, но когда она
переходит к уже сложившимся состояниям Земли, она не рассматривает их
как коренным образом отличающийся объект исследования. Есть
описательная наука права и история права; никто не противопоставляет их
одну другой. Политическая история государств целиком движется во
времени, однако же, если история рисует картину какой-либо эпохи, у нас
нет впечатления, что мы вышли из рамок истории. И обратно: наука о
политических учреждениях - по существу своему наука описательная, но
она отлично может, когда встретится надобность, рассматривать
исторические вопросы, не нарушая тем самым единства своего построения.

Наоборот, двойственность, о которой мы говорим,
властно тяготеет, например, над экономическими науками. В противность
указанным выше отраслям знания политическая экономия и экономическая
история составляют две резко разграниченные дисциплины внутри одной
науки; в недавно появившихся работах на эти темы подчеркивается это
различие. Поступая таким образом и хорошенько не отдавая себе в этом
отчета, экономисты подчиняются внутренней необходимости; вполне
аналогичная необходимость заставляет и нас раздробить лингвистику на
две части, у каждой из которых свой особый принцип. Дело в том, что в
лингвистике, как и в политической экономии, мы находимся перед лицом
категории ценности (valeur); в обеих науках дело идет о системе эквивалентностей (равноценностей) между вещами различных порядков : в одной между трудом и заработной платой, в другой между означаемым и означающим. (*342)

Психический характер наших акустических образов
хорошо обрисовывается из наблюдения над нашей собственной речевой
практикой. Не двигая ни губами, ни языком, мы можем говорить сами с
собою или мысленно повторять стихотворный отрывок…

Совершенно очевидно, что в интересах всех вообще
наук было бы более тщательно вычерчивать те оси, по которым расположено
то, что составляет предмет их изучения; всюду следовало бы различать,
как указано на прилагаемом чертеже:

1) ось одновременности (АВ), касающуюся отношений между существующими вещами, откуда исключено всякое вмешательство времени, и 2) ось последовательности
(CD), на которой никогда нельзя увидеть больше одной вещи зараз и по
которой располагаются все явления первой оси со всеми их изменениями.

Для наук, оперирующих понятием ценности, такое
различение становится практической необходимостью. В этой области надо
остеречь исследователей, указав им на невозможность строго научно
организовать «свои исследования, не принимая в расчет наличия двух
осей, не различая системы ценностей самих в себе от этих же самых
ценностей, рассматриваемых в функции времени.

Двусмысленность исчезнет, если называть все три
наличных понятия именами, связанными друг с другом, но вместе с тем
взаимно противопоставленными. Мы предлагаем сохранить слово знак для обозначения целого и заменить термины понятие и акустический образ соответственно терминами означаемое и означаю- (*334)щее ;
эти последние два термина имеют то преимущество, что отмечают
противопоставление, существующее как между ними, так и между целым и
ими как частями этого целого. Что же касается термина знак , то мы довольствуемся им, не зная, чем его заменить, так как обиходный язык не выдвигает никакого иного возможного термина.

С наибольшей категоричностью различение это
обязательно для лингвиста, ибо язык есть система чистых ценностей
(значимостей), ничем не определяемая, кроме как наличным состоянием
входящих в ее состав элементов. Поскольку одной из своих сторон
ценность коренится в самих вещах и в их естественных взаимоотношениях
(как это имеет место в экономической науке, например ценность
земельного участка пропорциональна его доходности), постольку можно до
некоторой степени прослеживать эту ценность во времени, не упуская,
однако, при этом из вида, что в каждый данный момент она зависит от
системы сосуществующих с ней других ценностей. Ее связь с вещами
как-никак дает ей естественную базу, а потому вытекающие из этого
оценки никогда вполне не произвольны, их изменчивость ограничена. Но
как мы видели, в лингвистике естественные данные вовсе не имеют места.

Прибавим, что чем система ценностей сложнее и
тщательнее организована, тем необходимее, именно вследствие ее
сложности, последовательно изучать ее по обеим осям. Никакая система не
может сравниться в этом отношении с языком; нигде мы не имеем налицо
такой точности обращающихся ценностей такого большого количества и
такого разнообразия элементов и притом в такой строгой
взаимозависимости. Многочисленность знаков, на что мы уже ссылались для
объяснения непрерывности языка, абсолютно препятствует единовременному
изучению отношений во времени и отношений в системе.

Вот почему мы различаем две лингвистики. Какими
названиями их обозначить? Имеющиеся под рукою термины не все в полной
мере способны отметить делаемое нами различение. Так, термины(*343)
«история» и «историческая лингвистика» непригодны, ибо они связаны со
слишком расплывчатыми представлениями; поскольку политическая история
включает и описание эпох и повествование о событиях, постольку можно
было бы вообразить, что, описывая последовательные состояния языка, мы
тем самым изучаем язык по временной оси, но тогда такое изучение на
самом деле потребовало бы рассмотрения по отдельности феноменов
перехода языка из одного состояния в другое. Термины эволюция и эволюционная лингвистика более точны, и мы часто будем ими пользоваться; в противовес можно говорить о науке о состояниях (статусах) языка, или статической лингвистике .

Но, чтобы резче отметить это противопоставление и
это скрещение двух порядков явлений, относящихся к одному объекту, мы
предпочитаем говорить о синхронической лингвистике и лингвистике диахронической . Синхронично все, что относится к статическому аспекту нашей науки; диахронично все, что касается эволюции. Существительные же синхрония и диахрония будут соответственно обозначать состояние языка и фазу эволюции.

СТАТИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА И ЛИНГВИСТИКА ЭВОЛЮЦИОННАЯ

Внутренняя двойственность и история лингвистики

Первое, что поражает, когда изучаешь факты языка,-
это то, что для говорящего субъекта их последовательность во времени не
существует: он пред лицом «состояния». Поэтому и лингвист, желающий
понять это состояние, должен закрыть глаза на то, как оно получилось, и
пренебречь диахронией. Только отбросив прошлое, он может проникнуть в
сознание говорящих. Вторжение истории может только сбить его с толку.
Было бы нелепостью рисовать панораму Альп, беря ее одновременно с
нескольких вершин Юрских гор; панорама должна быть взята из одной
точки. Так и в отношении языка: нельзя ни описывать его, ни
устанавливать нормы его применения, не отправляясь от одного
определенного его состояния. Следуя за эволюцией языка, лингвист
уподобляется наблюдателю, передвигающемуся с одного конца Юрских гор до
другого и отмечающему перемещения перспективы.

Можно сказать, что с тех пор, как существует
современная лингвистика, она с головой ушла в диахронию. Сравнительная
грамматика индоевропейских языков использует добытые ею данные для
гипотетической реконструкции предшествовавшего языкового типа; для нее
сравнение не более как средство воссоздания прошлого. Тот же метод
применяется и при частном изучении подгрупп (романских языков,
германских и т. д.); «состояния» привходят в это изучение лишь
отрывочно и весьма несовершенным образом. Такова наука, основанная
Боппом; поэтому-то понимание ею языка половинчато и шатко.

С другой стороны, как поступали те, кто изучал язык
до основания лингвистической науки, т. е. «грамматики», вдохновлявшиеся
традиционными методами? Любопытно отметить, что их точка зрения по
занимающему нас вопросу абсолютно безупречна. Их работы ясно нам
показывают, что в их намерении было описывать состояния; их программа
строго синхронична. Напримёр, так называемая грамматика Пор-Рояля
пытается описать состояние французского языка при Людовике XIV и
определить составляющие его элементы. Ей для этого не требуется
средневековый язык; она строго следует горизонтальной оси (см. выше) и
никогда от нее не отклоняется. Такой метод верен, что не значит,
впрочем, что он применен безукоризненно. Традиционная грамматика
игнорирует целые отделы лингвистики, как например отдел о
словообразовании; она нормативна и считает нужным не констатировать
факты, а издавать правила; она неспособна к широким обобщениям; часто
она не умеет даже отличить написанного слова от произносимого и т. п.

Классическую грамматику упрекали в том, что она не
научна, между тем ее база менее подвержена критике и ее предмет лучше
определен, чем у той лингвистики, которую основал Бопп. Эта последняя,
покоясь на зыбком основании, не знает даже в точности, к какой цели она
стремится. Не умея распознавать разницу между наличным состоянием и
последовательностью во времени, она пытается работать одновременно в
обеих этих областях. Лингвистика слишком большое место уделяла истории;
теперь ей предстоит вернуться к статической точке зрения традиционной
грамматики, но уже с новым духом и с новыми приемами, т. е. обновленной
историческим методом, который с своей стороны поможет лучше осознать
состояния языка. Прежняя грамматика видела лишь синхронический факт;
лингвистика открыла нам новый порядок феноменов, но этого недостаточно:
надо дать почувствовать противоположность обоих рядов явлений, чтобы
извлечь из этого все вытекающие последствия.

…Противопоставление двух точек зрения - синхронической и диахронической - совершенно абсолютно и не терпит компромисса.

СТАТИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА И ЛИНГВИСТИКА ЭВОЛЮЦИОННАЯ

Противопоставление обеих лингвистик в отношении их методов и принципов

Противопоставление между диахроническим и синхроническим проявляется всюду.

Прежде всего (мы начинаем с явления наиболее
очевидного) они не одинаковы по своему значению. Вполне ясно, что
синхронический аспект важнее диахронического, так как для говорящей
массы только он - подлинная и единственная реальность. Это же верно и
для лингвиста; если он примет диахроническую перспективу, то увидит
отнюдь не язык, а только ряд видоизменяющих его явлений. Часто
утверждают, что нет ничего более важного, чем познать генезис данного
состояния; это в некотором смысле верно: условия, создавшие данное
состояние, проясняют нам его истинную природу « оберегают нас от
некоторых иллюзий, но этим доказывается толь-(345)ко, что диахрония не
является самоцелью. О ней можно сказать, то было сказано о журнализме:
она может привести ко всему, но только под условием выхода из нее.

Методы обоих аспектов тоже различны в двояком отношении.

а) Синхрония знает только одну перспективу,
перспективу говорящих субъектов, и весь ее метод сводится к собиранию
от них фактов; чтобы убедиться, в какой мере то или другое языковое
явление реально, необходимо выяснить, в какой мере оно существует в
сознании говорящих. Напротив, диахроническая лингвистика должна различать две перспективы: одну проспективную , следующую c течением времени, и другую ретроспективную , направленную вспять; таким образом, метод ее раздваивается, о чем будет идти речь в пятой части этого труда.

б) Второе различие вытекает из разницы в объеме той
области, на которую распространяются та и другая дисциплины.
Синхроническое изучение не ставит своим объектом всего совпадающего по
времени, но только совокупность фактов, относящихся к каждому языку; в
меру необходимости подразделение дойдет и до диалектов и до
поддиалектов. В сущности термин синхроническое не вполне точен; его следовало бы заменить, правда, несколько длинным термином идиосинхроническое .
Наоборот, диахроническая лингвистика не только не требует, но и
отвергает подобную специализацию, рассматриваемые ею элементы не
принадлежат обязательно к одному языку (ср. индоевр. *esti, греч. esti,
нем. ist, фр. est, рус. есть ). Различие
отдельных наречий создается именно сменой диахронических фактов и их
пространственным умножением. Для оправдания сближения двух форм
достаточно, если между ними есть историческая связь, какой бы косвенной
она ни была.

Эти противопоставления не самые яркие и не самые
глубокие: из коренной антиномии между фактом эволютивным и фактом
статическим следует, что решительно все понятия, относящиеся к тому или
другому в одинаковой мере, не сводимы друг к другу. Любое из этих
понятий может служить доказательством этого. Так, синхронический
«феномен» ничего общего не имеет с диахроническим; первый есть
отношение между существующими одновременно элементами, второй - смена
во времени одного элемента другим, т. е. событие…

СИНХРОНИЧЕСКИЙ ЗАКОН И ЗАКОН ДИАХРОНИЧЕСКИЙ

Мы привыкли слышать о законах в лингвистике, но
действительно ли факты языка управляются законами и какого рода могут
быть эти законы? Поскольку язык есть социальный институт, можно a
priori сказать, что он регулируется нормами, аналогичными тем, которые
действуют в коллективах. Как известно, всякий социальный закон обладает
двумя основными признаками: он императивен , и он общ ; он навязывается, и он простирается на все случаи, разумеется, в определенных границах времени и места.(*346)

Отвечают ли такому определению законы языка? Чтобы
выяснить это, надо прежде всего согласно с только что высказанным еще
лишний раз разделить сферы синхронического и диахронического. Перед
нами две раздельные проблемы, которые смешивать нельзя; говорить о
лингвистическом законе вообще равносильно желанию схватить призрак.

Синхронический закон - общий закон, но не
императивный; попросту отображая существующий порядок вещей, он только
констатирует некое состояние; он закон постольку же, поскольку законом
может быть названо утверждение, например, что в данном фруктовом саду
деревья посажены косыми рядами. И отображаемый им порядок вещей не
гарантирован от перемены именно потому, что не императивен. Казалось
бы, можно возразить, что в функционировании речи синхронический закон
обязателен в том смысле, что он навязан индивидам принуждением
коллективного обычая; это верно, но мы ведь не разумеем слово
«императивный» в смысле обязательности по отношению к говорящим;
отсутствие императивности значит, что в языке нет никакой силы,
гарантирующей сохранение регулярности, установившейся в каком-либо
пункте. Так, нет ничего более регулярного, чем синхронический закон,
управляющий латинским ударением (в точности сравнимый с законом
греческого ударения); между тем эти правила ударения не устояли перед
факторами изменения и уступили место новому закону, действующему во
французском языке. Таким образом, если и можно говорить о законе в
синхронии, то только в смысле распорядка, принципа регулярности.

Диахрония предполагает, напротив того, динамический
фактор, производящий определенный результат, выполняющий определенное
дело. Но этого императивного характера недостаточно для применения
понятия закона к фактам эволюции языка; можно говорить о законе лишь
тогда, когда целая совокупность явлений подчиняется единому правилу, а
диахронические события хотя и обнаруживают некоторые видимости
общности, всегда в действительности носят характер случайный и частный.

Резюмируем: синхронические факты, каковы бы они ни
были, представляют определенную регулярность, но не носят никакого
императивного характера, напротив, диахронические факты обладают
императивностью по отношению к языку, но не имеют характера общности.

Короче говоря (к чему мы и хотели прийти), ни те ни
другие не управляются законами в вышеопределенном смысле, а если уже,
не взирая ни на что, угодно говорить о лингвистических законах, то
термин этот будет покрывать совершенно различные значения, смотря по
тому, относится ли он к явлениям синхронического или диахронического
порядка.(*347)

ВЫВОДЫ

Так лингвистика подходит ко второму разветвлению
своих путей. Сперва нам пришлось выбирать между языком и речью, теперь
же мы у второго перекрестка, откуда ведут две дороги: одна в диахронию,
другая в синхронию.

Используя этот двойной принцип классификации, мы можем прибавить, что все диахроническое в языке является таковым через речь .
В речи источник всех изменений; каждое из них первоначально, прежде чем
войти в общее употребление, начинает применяться некоторым количеством
индивидов. Теперь по-немецки говорят: ich war, wir waren (я был, мы
были), тогда как в старом немецком языке до XVI в. спрягалось: ich was,
wir waren (по-английски до сих пор говорят: I was, we were). Каким же
образом произошла эта перемена: war вместо was? Отдельные лица под
влиянием waren по аналогии создали war; это был факт речи; такая форма,
часто повторявшаяся, была принята коллективом и стала фактом языка. Но
не все новшества речи увенчиваются таким успехом, и поскольку они
остаются индивидуальными, нам нечего принимать их во внимание, так как
мы изучаем язык; они входят в поле нашего наблюдения лишь с момента
принятия их коллективом.

Факту эволюции всегда предшествует факт или, вернее,
множество сходных фактов в сфере речи; это ничуть не порочит
установленного выше различения, которое этим только подтверждается, так
как в истории всякого новшества мы встречаем всегда два раздельных
момента: 1) момент появления его у индивидов и 2) момент его
превращения в факт языка, когда оно, по внешности оставаясь тем же,
принимается коллективом.

Нижеприводимая таблица показывает ту рациональную форму, которую должна принять лингвистическая наука:

Следует признать, что теоретическая и идеальная
форма науки не всегда совпадает с той, которую навязывают ей требования
практики. В лингвистике эти требования практики еще повелительнее, чем
в других науках; они до некоторой степени оправдывают ту путаницу,
которая в настоящее время царит в лингвистических исследованиях. Даже
если бы устанавливаемые нами различения и были приняты раз и навсегда,
нельзя было бы, быть может, во имя этого-идеала связывать научные
изыскания чересчур точными установками.

Так, например, производя синхроническое обследование
старофранцузского языка, лингвист оперирует такими фактами и
принципами, которые ничего не имеют общего с теми, которые ему открыла
бы история этого же языка с XIII до XX в.; зато они сравнимы с теми
фактами и принципами, которые обнаружились бы при описании одного из
нынешних языков банту, греческого аттического языка за 400 лет до н. э.
или, наконец, современного французского. Дело в том, что все такие
описания покоятся на схожих отношениях; хотя каждый отдельный язык
образует замкнутую систему, все они предполагают наличие некоторых
постоянных принципов, на которые мы неизменно наталкиваемся, переходя
от одного языка к другому, так как всюду продолжаем оставаться в одном
и том же порядке явлений. Совершенно так же обстоит и с историческим
исследованием: обозреваем ли мы определенный период в истории
французского языка (например, от XIII до XX в.), или яванского языка,
или любого другого, всюду мы имеем дело со схожими фактами, которые
достаточно сопоставить, чтобы установить общие истины диахронического
порядка. Идеалом было бы, чтобы каждый ученый посвящал себя тому или
другому разрезу лингвистических исследований и охватывал возможно
большее количество фактов соответствующего порядка, но представляется
весьма затруднительным научно владеть столь разнообразными языками. С
другой стороны, каждый язык представляет практически одну единицу
изучения, так что силой вещей приходится рассматривать его попеременно
и статически и исторически. Все-таки никогда не нужно забывать, что
теоретически это единство отдельного языка как объекта изучения есть
нечто поверхностное, тогда как различия языков таят в себе глубокое
единство. Пусть при изучении отдельного языка наблюдение захватывает и
одну сферу и другую, всегда надо знать, к которой из них относится
разбираемый факт, и никогда не надо смешивать методы. Разграниченные
нами таким образом обе части лингвистики послужат одна за другой
объектом нашего исследования.

Синхроническая лингвистика
займется логическими и психологическими отношениями, связывающими
сосуществующие элементы и образующими систему, изучая их так, как они
воспринимаются одним и тем же коллективным сознанием.

Диахроническая лингвистика ,
напротив, будет изучать отношения, связывающие элементы в порядке
последовательности, не воспринимаемой одним и тем же коллективным
сознанием, - элементы, заменяющиеся одни другими, но не образующие
системы.

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

Общие положения

В задачу общей синхронической лингвистики входит
установление основных принципов всякой идиосинхронической системы,
конститутивных факторов всякого состояния (статуса) языка. Многое из
того, что нами уже было изложено, относится скорее к синхронии; так,
общие свойства знака могут рассматриваться как составная часть этой
последней, хотя они нам и послужили для доказательства необходимости
различать обе лингвистики.(*349)

К синхронии относится все, что называется «общей
грамматикой», ибо только через отдельные состояния языка
устанавливаются те различные отношения, которые входят в компетенцию
грамматики. В дальнейшем изложении мы ограничимся лишь основными
принципами, без которых не представляется возможным ни приступить к
более широким проблемам статики, ни объяснить детали данного состояния
языка.

Говоря вообще, гораздо труднее заниматься
статической лингвистикой, чем историей. Факты эволюции более конкретны,
они больше говорят воображению; наблюдаемые в них отношения
завязываются между последовательно сменяющимися моментами, уловить
которые нетрудно, легко, а иногда и занятно следить за рядом
превращений. Та же лингвистика, которая оперирует сосуществующими
значимостями и отношениями, представляет гораздо больше затруднений.

В действительности «состояние» языка не есть
математическая точка, но более или менее длинный промежуток времени, в
течение которого сумма происходящих видоизменений остается ничтожно
малой. Это может равняться десяти годам, смене одного поколения, одному
столетию, даже больше. Случается, что в течение сравнительно долгого
промежутка язык еле меняется, а затем в какие-нибудь несколько лет
испытывает значительные превращения. Из двух сосуществующих в одном
периоде языков один может сильно эволюционировать, а другой почти вовсе
не изменяться: для второго необходимо будет синхроническое изучение,
для первого потребуется диахронический подход. Абсолютное «состояние»
определяется отсутствием изменений, но поскольку язык всегда, как бы ни
мало, все же преобразуется, постольку изучать язык статически на
практике - значит пренебрегать маловажными изменениями подобно тому как
математики при некоторых операциях, например при вычислении логарифмов,
пренебрегают бесконечно малыми величинами.

В политической истории различаются: эпоха - точка во
времени, и период, охватывающий некоторый промежуток времени. Однако
историки сплошь и рядом говорят об эпохе Антонинов, об эпохе крестовых
походов, разумея в данном случае единство признаков, сохранявшихся в
течение соответствующего срока. Можно было бы говорить и про
статическую лингвистику, что она занимается эпохами; но термин
«состояние» («статус») лучше. Начала и концы эпох обычно отмечаются
какими-либо переворотами, более или менее резкими, направленными к
изменению установившегося порядка вещей. Употребляя термин «состояние»,
мы тем самым отводим предположение, будто в языке происходит нечто
подобное. Сверх того, термин «эпоха» именно потому, что он заимствован
у истории, заставляет думать не столько о самом языке, сколько об
окружающей и обусловливающей его обстановке; одним словом, он вызывает
скорее всего представление о том, что мы назвали внешней
лингвистикой.(*350)

Впрочем, разграничение во времени не есть
единственное затруднение, встречаемое нами при определении понятия
«состояние языка»; такой же вопрос встает и относительно
пространственного отграничения. Короче говоря, понятие «состояние
языка» не может не быть приблизительным. В статической лингвистике, как
и в большинстве наук, невозможно никакое рассуждение без условного
упрощения данных.

В большинстве областей, подлежащих ведению науки,
вопрос о единицах даже не ставится: они сразу же даны. Так, в зоологии
мы прежде всего имеем дело с животными. Астрономия оперирует единицами,
разделенными в пространстве,- небесными телами. В химии можно изучать
природу и состав двухромовокислого калия, ни минуты не усомнившись в
том, что он нечто вполне определенное.

Если в какой-либо науке непосредственно не
обнаруживаются присущие ей конкретные единицы, это значит, что в ней
они сколько-нибудь существенного значения не имеют. В истории,
например, это личность, эпоха или нация? Неизвестно. Но не все ли
равно? Можно заниматься историческими изысканиями, не выяснив этого
вопроса.

Но подобно тому как шахматная игра целиком сводится
к комбинированию положений различных фигур, так и язык является
системой, исключительно основанной на противопоставлении его конкретных
единиц. Нельзя ни отказаться от их обнаружения, ни сделать ни одного
шага, не прибегая к ним, а вместе с тем их выделение сопряжено с такими
трудностями, что возникает вопрос, существуют ли они реально.

Странным и поразительным свойством языка является,
таким образом, то, что в нем не даны различимые на первый взгляд
сущности (факты), в наличии которых между тем усомниться нельзя, так
как именно их взаимодействие и образует язык. В этом и лежит та черта,
которая отличает язык от всех прочих семиологических систем.

РАССМОТРЕНИЕ ЗНАКА В ЕГО ЦЕЛОМ

Все предшествующее приводит нас к выводу, что в языке нет ничего, кроме различий .
Более того, различие, вообще говоря, предполагает положительные
моменты, между которыми оно и устанавливается, но в языке имеются
только различия без положительных моментов .
Взять ли означаемое или означающее, всюду та же картина. В языке нет ни
идей, ни звуков, предсуществующих системе, а есть только концептуальные
различия и звуковые различия, проистекающие из языковой системы. И идея
и звуковой материал, заключенные в знаке, имеют меньше значения, чем
то, что есть кругом него в других знаках. Доказывается это тем, что
значимость термина может видоизмениться без изменения как его смысла,
так и его звуков исключительно вследствие того обстоятельства, что
какой-либо смежный термин претерпел изменение.(*351)

Однако утверждать, что все в языке отрицательно
(négatif), верно лишь в отношении означаемого и означающего, взятых в
отдельности; как только мы начинаем рассматривать знак в целом, мы
оказываемся перед чем-то в своем роде положительным (positif). Языковая
система есть ряд различий в звуках, комбинированный с рядом различий в
идеях, но такое сопоставление некоего количества акустических знаков с
равным количеством отрезков, выделяемых из массы мыслимого, порождает
систему значимостей. И вот эта система и является действенной связью
между звуковыми и психическими элементами внутри каждого знака. Хотя
означаемое и означающее, взятое каждое в отдельности, - величины чисто
дифференциальные и отрицательные, их сочетание есть факт положительный;
это даже есть единственный вид имеющихся в языке фактов, потому что
основным свойством языковой организации является именно сохранение
параллелизма между этими двумя рядами различий.

Некоторые диахронические факты весьма характерны в
этом отношении; это все те бесчисленные случаи, когда изменение
означающего приводит к изменению идеи и когда обнаруживается, что в
основном сумма различаемых идей соответствует сумме различимых знаков.
Когда в результате фонетических изменений два термина смешиваются
(например, décrépit = dècrepitus и décrépi = crispus), то и идеи
обнаруживают тенденцию смешиваться, если только к этому есть
благоприятствующие данные. А если термин дифференцируется (например,
французское chaise - стул и chaire - кафедра)? В таком случае возникшее
различие неминуемо проявляет тенденцию стать значимым, что, впрочем,
удается не всегда и не сразу. Обратно, всякое различие в идее,
усмотренное мыслью, стремится выразиться различными означающими, а две
идеи, мыслью более не различаемые, стремятся слиться в едином
означающем.

Если сравнивать между собою знаки - термины
положительные, нельзя более говорить только о различии; это выражение
здесь не вполне подходит, так как оно может применяться лишь в случае
сравнения двух акустических образов, например отец и мать, или
сравнения двух идей, например идеи «отец» и идеи «мать»; два знака,
включающие каждый и означаемое и означающее, не различны (différents)
они только различимы (distincts). Между ними есть лишь противопоставление . Весь механизм языка покоится на этого рода противопоставлениях и на вытекающих из них звуковых и концептуальных различиях.

То, что верно относительно значимости, верно и
относительно языковой единицы. Последняя есть отрезок речевой цепи,
соответствующий определенному понятию, причем оба они (отрезок и
понятие) по природе своей чисто дифференциальны.

В применении к единице принцип дифференциации может быть формулирован так: отличительные свойства единицы сливаются с самой единицей .
В языке, как и во всякой семиологической системе,(*352) то чем знак
отличается, и есть все то, что его составляет. Различие создает
отличительное свойство, оно же создает значимость и единицу.

Из того же принципа вытекает еще одно, несколько
парадоксальное следствие: то, что обычно называется «фактом
грамматики», соответствует в конечном счете определению единицы, так
как он всегда выражает противопоставление известных терминов; в данном
случае противопоставление оказывается только особо значимым. Возьмем,
например, образование немецкого множественного числа типа Nacht:
Nächte. Каждый из терминов, сопоставляемых в этом грамматическом факте
(единственное число без умляута и без конечного е , противопоставленное множественному числу с умляутом и е ),
сам образован целым рядом взаимодействующих противопоставлений внутри
системы; взятые в отдельности, ни Nacht, ни Nächte ничего не значат;
следовательно, все дело в противопоставлении. Иначе говоря, можно
выразить отношение Nacht/Nächte алгебраической формулой а/b, где а и b
не простые термины, но каждый представляет собой результат совокупности
отношений. Язык - это, так сказать, такая алгебра, где имеются лишь
сложные выражения (термины). Среди заключающихся в нем
противопоставлений одни более значимы, чем другие, но «единица» и
«грамматический факт» - лишь различные названия для обозначения разных
аспектов одного и того же общего явления - взаимодействия языковых
противопоставлений. Это до такой степени верно, что можно было бы
подходить к проблеме единиц со стороны фактов грамматики. При этом
нужно было бы, выдвинув противопоставление Nacht/Nächte, спросить себя,
какие же единицы взаимодействуют в этом противопоставлении. Только ли
эти данные два слова, или же весь ряд подобных слов? или, быть может, а
и ä? или же все вообще формы единственного числа и множественного и т.
д.

Единица и грамматический факт не слились бы, если бы
языковые знаки состояли из чего-либо другого, кроме различий. Но,
поскольку язык есть то, что он есть, с какой бы стороны к нему ни
подходить, - в нем не найдешь ничего простого: всюду и всегда он являет
то же сложное равновесие взаимно обусловливающих себя элементов. Иначе
говоря, язык есть форма, а не субстанция .
Необходимо как можно глубже проникнуться этой истиной, ибо все ошибки
нашей терминологии, все неточные наши характеристики явлений языка
коренятся в том невольном предположении, что в лингвистическом феномене
есть какая-то субстанциальность.

ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

Общие положения

Диахроническая лингвистика изучает отношения не
между сосуществующими элементами данного состояния языка, но между
сменяющимися последовательными во времени элементами.(*353)

В самом деле, абсолютной неподвижности не существует
вовсе; все части языка подвержены изменениям; каждому периоду
соответствует более или менее заметная эволюция. Она может быть
различной в отношении быстроты и интенсивности, но самый принцип от
этого не страдает; поток языка течет непрерывно; течет ли он спокойно
или стремительно, это уже вопрос второстепенный.

Правда, эта непрерывная эволюция весьма часто скрыта
от нас вследствие того, что внимание наше сосредоточивается на
литературном языке; как мы увидим ниже, литературный язык наслаивается
на язык народный, т. е. на язык естественный, и подчиняется иным
условиям существования. Поскольку он уже сложился, литературный язык в
общем проявляет устойчивость и тенденцию оставаться себе подобным; его
зависимость от письма обеспечивает за ним еще большую сохранность.
Литературный язык не может, следовательно, служить для нас мерилом
того, до какой степени изменчивы естественные языки, не подчиненные
никакой литературной регламентации.

Объектом диахронической лингвистики является в
первую очередь фонетика, вся фонетика в целом; в самом деле, эволюция
звуков несовместима с понятием «состояния»; сравнение фонем или
сочетаний фонем с тем, чем они были раньше, сводится к установлению
диахронического факта. Предшествовавшая эпоха может быть в большей или
меньшей степени близкой, но если она сливается со следующей, то
фонетическому явлению уже более места нет; остается лишь описание
звуков данного состояния языка, а это уже дело фонологии.
Диахронический характер фонетики вполне согласуется с тем принципом,
что ничто фонетическое не является значимым или грамматическим в
широком смысле слова. При изучении истории звуков какого-либо слова
можно игнорировать его смысл, рассматривать лишь его материальную
оболочку, выделять из него звуковые отрезки, не задаваясь вопросом,
имеют ли они значение или нет. Можно, например, ставить вопрос, во что
превращается в аттическом диалекте греческого языка ничего не значащее
сочетание -ewo-. Если бы эволюция языка сводилась к эволюции звуков,
еще резче противопоставились бы по своему содержанию обе части
лингвистики; выяснилось бы, что диахроническое равно неграмматическому,
а синхроническое - грамматическому.

Но только ли звуки видоизменяются во времени? Слова
меняют свое значение; грамматические категории эволюционируют; есть и
такие, которые исчезают вместе с формами, служившими для их выражения
(например, двойственное число в латинском языке). А раз у всех фактов
ассоциативной и синтагматической синхронии есть своя история, то как же
сохранить абсолютное различение между диахронией и синхронией? Оно
становится весьма затруднительным, как только мы выходим из сферы
чистой фонетики. Заметим, однако, что многие изменения, считаемые
грамматическими, сводятся к фонетическим изменениям. В немецком языке
создание грамматического типа Hand: Hände взамен hant: hanti (*354)
всецело объясняется фонетическим фактом. Равным образом фонетический
факт лежит в основе такого типа сложных слов, как Springbrunnen -
фонтан, Reitschule - школа верховой езды и т. д.; в
древневневерхненемецком языке первый элемент был не глагольный, а
именной: beta-hus означало дом молитвы; но после того как конечная
гласная фонетически отпала (beta-bet и т д.), установился семантический
контакт с глаголом (beten - молиться и т. п.) и Bet-haus стало означать
дом, где молятся.

Нечто подобное произошло и в тех сложных словах,
которые в древнегерманском языке образовывались со словом lîch -
внешний вид (ср- mannolîch - имеющий мужской вид, redolîch - имеющий
разумный вид). Ныне во множестве прилагательных (ср. verzeihlich -
простительный, glaublich - вероятный и т. д.) lich превратилось в
суффикс, сравнимый с французским суффиксом в словах pardon-able,
croy-able и т. д., и одновременно изменилась интерпретация первого
элемента: в нем теперь усматривается не существительное, но глагольный
корень; это объясняется тем, что в некоторых случаях вследствие падения
конечной гласной первого элемента (например, redo-red-) этот последний
уподобился глагольному корню (red- от reden).

Во всех этих случаях и во многих других, сходных с
ними, различение диахронического и синхронического остается очевидным;
следует это помнить, чтобы легкомысленно не утверждать, будто мы
занимаемся исторической грамматикой, тогда как в действительности мы
только переходим от изучения фонетических изменений в диахроническом
разрезе к изучению вытекающих из них последствий в разрезе
синхроническом.

Но эта оговорка не снимает всех затруднений.
Эволюция любого грамматического факта, ассоциативной группы или
синтагматического типа несравнима с эволюцией звука. Она не
представляет собой простого явления; она разлагается на множество
частных фактов, только часть которых относится к фонетике. В генезисе
такого синтагматического типа, как французское будущее prendre ai
(буквально - взять имею), превратившееся в prendrai (возьму),
различаются по меньшей мере два факта: один психологический - синтез
двух элементов понятия, другой фонетический и зависящий от первого -
сведение двух ударений словосочетания к одному (prendre ai — prendrai).

Спряжение германского сильного глагола (тип совр.
нем. geben - давать, gab, gegeben и т. п., ср. греч. leipσ - оставляю,
élipon, léloipa и т. п.) в значительной мере основано на так называемом
абуляте (перегласовке) коренных гласных. Эти чередования, система
которых вначале была довольно простой, несомненно явились в результате
чисто фонетического явления, но для того чтобы(*355) эти
противопоставления получили функциональное значение, потребовалось,
чтобы первоначальная система спряжения упростилась в результате целого
ряда всяческих изменений: исчезновение многочисленных разновидностей
форм настоящего времени и связанных с ними смысловых оттенков,
исчезновение имперфекта, будущего и аориста, исчезновение удвоения в
перфекте и т. д. Все эти перемены в которых нет ничего по существу
фонетического, сократили глагольное спряжение до ограниченного
количества форм, где чередования основ приобрели первостепенную
смысловую значимость. Можно, например, утверждать, что
противопоставление е: а более значимо в geben: gab, чем противопоставление е: о
в греч. leipσ : léloipa, вследствие отсутствия удвоения в немецком
перфекте. Итак, хотя фонетика тем или другим образом и вторгается то и
дело в эволюцию, все же она не может ее объяснить целиком; по
устранении же фонетического фактора получается остаток, казалось бы,
оправдывающий представление об «истории грамматики»; вот тут-то и лежит
настоящая трудность; различение между диахроническим и синхроническим,
сохранить которое обязательно нужно, потребовало бы сложных объяснений,
несовместимых с рамками этого курса.

ЯЗЫКОВЫЕ СЕМЬИ И ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ТИПЫ

…Язык непосредственно не подчиняется мышлению
(esprit) говорящих; обратим в заключение сугубое внимание на одно из
последствий этого принципа: ни одна языковая семья не принадлежит по
праву и раз навсегда к определенному лингвистическому типу.

Спрашивать, к какому типу относится данная группа
языков,- это значит забывать, что языки эволюционируют, подразумевать,
что в их эволюции есть какой-то элемент постоянства. Во имя чего имеем
мы право предполагать границы у этого развития, не знающего никаких
границ? Правда, многие, говоря о характерных признаках какой-либо
языковой семьи, думают преимущественно о характере ее праязыка, и в
таком случае проблема представляется вполне разрешимой, поскольку дело
идет об определенном языке и определенной эпохе. Но если кто-нибудь
станет предполагать наличие в языке каких-то постоянных признаков, не
подвергающихся изменению ни во времени, ни в пространстве, он наткнется
на преграду, связанную с основными принципами эволюционной лингвистики.
Неменяющихся признаков вообще не существует; они могут сохраняться
только благодаря случайности.

Возьмем для примера индоевропейскую семью; нам
известны характерные признаки того языка, от которого произошла эта
семья:(*356) очень простая система звуков, никаких сложных сочетаний
согласных, никаких удвоенных согласных, монотонный вокализм,
порождающий вместе с тем в высшей степени регулярную систему
чередований глубоко грамматического свойства, музыкальное ударение,
падающее на любой слог слова и тем самым способствующее взаимодействию
грамматических противопоставлений, количественный ритм, покоящийся
исключительно на противопоставлении долгих и кратких слогов, большой
простор образования сложных и производных слов, значительное богатство
склонения и спряжения, автономность во фразе отдельного слова,
изменяющегося по многим формам и в себе самом заключающего все свои
определения, - в результате чего большая свобода в конструкции и
редкость грамматических слов детерминативного или связывающего значения
(глагольных приставок, предлогов и т. д.).

Нетрудно убедиться, что ни один из этих признаков
полностью не сохранился в отдельных индоевропейских языках, что даже
кое-какие из этих признаков (например, роль количественного ритма и
музыкального ударения) не встречаются ни в одном; некоторые из
индоевропейских языков даже до такой степени изменили первоначальный
индоевропейский характер, что кажутся представителями совершенно иного
лингвистического типа (например, языки английский, армянский,
ирландский и др.).

С несколько большим основанием мы вправе говорить о
более или менее общих трансформационных процессах, свойственных
различным языкам какой-либо семьи. Так, указанное нами выше
прогрессивное ослабление механизма словоизменения встречается во всех
индоевропейских языках, хотя и в этом отношении они представляют
значительные расхождения; наиболее сохранилось словоизменение в
славянских языках, а английский язык свел его почти на нет. В связи с
этим упрощением словоизменения следует поставить другое явление, тоже
довольно общего характера, а именно более или менее постоянный порядок
в конструкции фраз, а также вытеснение синтетических приемов выражения
приемами аналитическими: передача предлогами падежных значений,
составление глагольных форм при помощи вспомогательных глаголов и т. п.

Как мы видели, та или другая черта прототипа может
не находиться в том или другом из производных языков, но верно и
обратное: нередки случаи, когда общие черты, свойственные всем
представителям семьи, не встречаются в первоначальном наречии; примером
может служить гармония гласных, т. е. ассимиляция качества всех гласных
в суффиксах с последним гласным корня. Это явление свойственно обширной
урало-алтайской группе языков, на которых говорят в Европе и Азии от
Финляндии до Маньчжурии, но, по всей видимости, это замечательное
явление связано с позднейшим развитием отдельных языков этой группы;
таким образом, это черта общая, но не исконная, а это значит, что в
доказательство общности (весьма спорной) происхождения этих языков на
гармонию гласных(*357) ссылаться нельзя, как нельзя ссылаться и на их
агглютинативный характер. Установлено также, что китайский язык не
всегда был односложным.

При сравнении семитских языков с реконструированным
прасемитским мы сразу же поражаемся устойчивостью некоторых их черт;
более всех прочих семей эта семья языков производит впечатление
единства неизменного, постоянного и присущего всей семье типа. Он
проявляется в нижеследующих признаках (некоторые из них резко


малоразвитое словоизменение (впрочем, более развитое в праязыке, чем в
происшедших от него языках), с чем связано подчинение порядка слов
определенным строгим правилам. Самая замечательная черта касается
состава корней: они регулярно заключают в себе по три согласные
(например, q--l - убивать); эти коренные согласные сохраняются во всех формах
внутри данного наречия (ср. древнееврейск. qal, qlah, ql, qili
и т. д.), из одного наречия в другое (ср. арабск. qatala, qutila и т.
д.); иначе говоря, согласные выражают «конкретный смысл» слов, их
лексикологическую значимость, тогда как гласные, правда, с помощью
некоторых префиксов и суффиксов, обозначают исключительно
грамматические категории (например, древнееврейск. qaи семитских языков
с реконструированным прасемитским мы сразу же поражаемся устойчивостью
некоторых их черт; более всех прочих семей эта семья языков производит
впечатление единства неизменного, постоянного и присущего всей семье
типа. Он проявляется в нижеследующих признаках (некоторые из них резко
противопоставляются характерным чертам индоевропейской семьи): почти
полное отсутствие сложных слов, ограниченная роль словопроизводства,
малоразвитое словоизменение (впрочем, более развитое в праязыке, чем внеизменных признаков не бывает; их постоянство есть дело случая; если
какой-нибудь признак в течение долгого времени сохраняется, он с
течением времени всегда может и исчезнуть. Что касается признаков
семитического круга языков, то ведь «закон» трех согласных не так уж
характерен для этой семьи, ибо и в других семьях встречаются
аналогичные явления. Так, и в индоевропейском языке консонатизм корней
подчиняется строгим правилам; в них, например, никогда не встречается
после звука е сочетание двух звуков из
ряда i, u, r, l, т, п. Корень типа *serl невозможен. То же можно
сказать с еще большим основа наем о роли гласных в семитических языках;
нечто аналогичное, хотя и в менее развитом виде встречается ведь и в
индоевропейских языках; такие противопоставления, как древнееврейск. dßr - слово, dßr-im
- слова, dißre-hem - их слова, напоминают нем. Gast: Gäste, fliessen:
floss и т. д. В обоих случаях генезис грамматического приема один и тот
же. Он объясняется чисто фонетическими превращениями, вызванными
«слепой» эволюцией; порожденные этой эволюцией чередования были
удержаны сознанием, связавшим с ними определенные грамматические
значимости и распространившим их применение по аналогии с образцами,
созданными случайным действием фонетического развития. Что же касается
неизменности семитической «трехсогласности», она является
приблизительной и ничего абсолютного не заключает.(*358) В этом можно a
priori быть уверенным, но это подтверждается и фактами; так, например,
по-еврейски корень слова ‘nas-m - люди, как и следует ожидать, состоит из трех согласных, но в единственном числе i
их только две; получилось это в результате фонетического сокращения
более древней формы, заключавшей три согласные. Впрочем, если даже и
принять эту мнимую неизменность, следует ли видеть в ней нечто присущее
самим корням? Нисколько! Дело только в том, что семитические языки
меньше многих других подвергались фонетическим изменениям, вследствие
чего в этой группе языков лучше, чем в других языках, сохранились
согласные. Так что это исключительно результат эволюции, исключительно
фонетический феномен, а ничуть не грамматический и не постоянный.
Утверждать, что корни неизменны, это равносильно утверждению, что они
никогда не подвергались фонетическим изменениям, - вот и все, а ведь
нельзя поручиться, что эти изменения никогда не произойдут. Вообще
говоря, все то, что сделано временем, может быть временем переделано
или уничтожено.

Давно признано, что Шлейхер насиловал
действительность, рассматривая язык как нечто органическое, в самом
себе заключающее свои законы развития, а между тем продолжают, даже не
подозревая этого, видеть в языке нечто органическое в другом смысле,
полагая, что «гений» расы или этнической группы непрерывно влияет на
язык, направляя его на какие-то определенные пути развития.

Из сделанных нами экскурсов в смежные нашей науке
области вытекает нижеследующий принцип чисто отрицательного свойства,
но тем более интересный, что он совпадает с основной мыслью этого
курса: единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя.

Соцэкгиз, М., 1933. Перевод А. М. Сухотина.

Хотя эта глава и не касается
вопросов ретроспективной лингвистики, мы все же помещаем ее здесь, так
как она может служить заключением для всей работы в целом. (Примечание издателей.)

(*320) Фердинанд де Соссюр (1857-1913) считается основателем социологической школы языкознания (ее называют также французской школой). Однако многие положения его учения послужили основанием и для другого направления, которое затем оформилось в так называемый структурализм (см. ниже). Именно поэтому, а также в силу того, что ряд выдвинутых им положений находится за пределами доктрин какой-либо определенной школы и связывается непосредственно с самим Ф. де Соссюром ("соссюрианство в языкознании"), его правильнее рассматривать отдельно, не только как представителя социологической школы.

Ф. де Соссюр - чрезвычайно своеобразное и выдающееся явление в языкознании, оказавшее глубокое и сильное влияние на последующее развитие науки о языке.

В возрасте 21 года, будучи еще студентом Лейпцигского университета (его учителями были известные младограмматики - А. Лескин, Г. Остгоф и К. Бругман), он опубликовал "Исследование о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках". Эта работа, сохранившая свою научную ценность и по настоящее время, сыграла большую роль в исследовании индоевропейского вокализма и тем самым в развитии сравнительно-исторического метода в языкознании. в последующие годы, читая лекции сначала в Париже, а с 1891 г. в своем родном городе - Женеве (в 1896 г. он стал профессором санскрита и индоевропейского языкознания, а в 1907 г. получил кафедру общей лингвистики), он опубликовал сравнительно мало работ (все они уместились в один том объемом около 600 страниц, выпущенный посмертно в 1922 г. в Женеве), и то, что опубликовал, несопоставимо с его первым юношеским исследованием.

С 1906 по 1912 г. Ф. де Соссюр трижды прочел в Женевском университете курс общей теории языка. Сам он не успел подготовить курс к печати, и только после его смерти два его ученика - А. Сешэ и Ш. Балли - впервые в 1916 г. издали по своим записям "Курс общей лингвистики" Ф. де Соссюра (в дальнейшем многократно переиздавался; в 1931 г. вышел немецкий перевод "Grundfragen der allgemeinen Sprachwissenschaft", а в 1933 г. русский перевод - "Курс общей лингвистики" под редакцией Р. Шор). Эта книга и содержит изложение оригинального учения Ф. де Соссюра, вызвавшего оживленную, не затухающую и в наши дни дискуссию.

В значительных извлечениях данная его работа включена в настоящую книгу, однако следует иметь в виду, что в целом книга Ф. де Соссюра содержит изложение весьма последовательной системы и никакие извлечения, как бы они велики ни были, не могут дать о ней полного представления.

(*321) Философской основой лингвистической теории Ф. де Соссюра является социологическое учение Дюркгейма, восходящее в конечном счете к О. Конту. Между отдельными положениями социологии Дюркгейма и лингвистической концепцией Ф. де Соссюра можно обнаружить прямые параллели.

В отношении тех проблем, которые составляют предмет настоящей книги, высказывания Ф. де Соссюра сводятся к следующему.

Ф. де Соссюр различает язык (langue), речь (parole) и речевую деятельность (langage). Речевая деятельность многоформенна и соприкасается с рядом областей: физикой, физиологией, психикой. Речь - индивидуальное явление, а язык - "социальный продукт речевой способности, совокупность необходимых условий, усвоенных общественным коллективом для осуществления этой способности у отдельных лиц". Язык выступает как "система чисто лингвистических отношений", и только он должен изучаться языковедами: "единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассмотренный в самом себе и для себя. В развитие этого положения Ф. де Соссюр проводит разграничение между внешней лингвистикой и внутренней лингвистикой. Внешней лингвистике принадлежать отношения языка к общественным установлениям и историческим условиям его существования. Но все эти моменты находятся за пределами языка как системы чистых отношений ("нет никакой необходимости знать условия, в которых развивается тот или иной язык", так как "язык есть система, подчиняющаяся своему собственному порядку".) И именно в этом последнем понимании язык составляет предмет внутренней лингвистики ("внутренним является все то, что в какой-либо степени видоизменяет систему").

Следующее разграничение Ф. де Соссюр проводит по двум плоскостям: диахронии (исторический или динамический аспект) и синхронии (статический аспект, язык в его системе). Оба эти аспекта Ф. де Соссюр не только отрывает друг от друга, но и противопоставляет ("противопоставление двух точек зрения на язык - синхронной и диахронной - совершенно абсолютно и не терпит компромисса"). Отвлеченный от исторического рассмотрения, синхронический аспект позволяет исследователю сосредоточиться на изучении замкнутой в себе системы языка, "в самой себе и для себя". Историческая же точка зрения на язык (диахрония) разрушает систему, превращает ее в собрание разрозненных фактов.

Язык Ф. де Соссюр рассматривает далее как систему произвольных знаков (знаковая природа языка) и уподобляет его тем самым любой другой системе знаков. ("Язык есть система знаков, выражающих идеи, а следовательно, его можно сравнить с письмом, с азбукой для глухонемых, с символическими обрядами, с формами учтивости, с военными сигналами и т.п.") Он мыслит себе создание науки, "изучающей жизнь знаков внутри жизни общества" (семиология), куда составной частью вошла бы и лингвистика.

Языковой знак, по Ф. де Соссюру, с одной стороны, абсолютно произволен, но, с другой стороны, обязателен для данного языкового коллектива. ("Если по отношению к изображаемой им идее означающее (т.е. знак) представляется свободно выбранным, то, наоборот, по отношению к языковому коллективу, который им пользуется, оно не свободно, оно навязано".) Ф. де Соссюр следующим картинным образом рисует социальную обусловленность языкового знака: "Языку как бы говорят: "Выбирай!", но прибавляют: "Ты выберешь вот этот знак, а не другой". Изложенные общие положения конкретизируются, развиваются в частных положениях лингвистической теории Ф. де Соссюра.

Ф. де Соссюр поднял много новых проблем в языкознании, выявил ряд важных аспектов в изучении языка, способствовал более глубокому пониманию специфики языка. Но вместе с тем в его учении немало внутренних противоречий. В нем также заложена отчетливая тенденция к антиисторическому подходу к изучению языка, к метафизическому представлению о языке как системе чистых отношений, не обремененных никакими материальными формами. Именно эти моменты его лингвистической теории и получали в дальнейшем преимущественно развитие в некоторых направлениях структуральной лингвистики.

Ф. де Соссюр был замечательным педагогом, воспитавшим плеяду выдающихся языковедов (А. Мейе, М. Граммон, Ш. Балли). Непосредственные ученики Ф. де Соссюра и те языковеды, на творчество которых он оказал глубокое влияние, образуют как бы три потока. Первый включает лингвистов, оставшихся в (*322) основном верными лингвистической концепции своего учителя. Таковы А. Сешэ и Ш. Балли (основная работа Ш. Балли переведена на русский язык: "Общая лингвистика и вопросы французского языка", Издательство иностранной литературы, 1955). Ко второму относятся языковеды, воспринявшие социологически элементы учения Ф. де Соссюра, но сочетавшие их с принципами сравнительно-исторического языкознания. Сюда относятся А. Мейе, Ж. Вандриес, Э. Бенвенист и др. И, наконец, третий поток включает многочисленных языковедов (наиболее известными среди них являются В. Брёндаль и Л. Ельмслев), которые воспользовались отдельными его положениями для построения лингвистики "чистых отношений" или же функционального языкознания, т.е. различных разветвлений структурализма (см. ниже).

ЛИТЕРАТУРА

Р.А. Будагов. Из истории языкознания. Соссюр и соссюрианство, изд. МГУ, 1954.
В.А. Звегинцев. Проблема знаковости языка, из. МГУ, 1956.
А.С. Чикобава, проблема языка как предмета языкознания. Учпедгиз, 1959.

Фердинанда де Соссюра (1857 - 1913) называют Коперником современного языкознания. Лингвистическая концепция Соссюра основанана идеях знаковой природы и системности языка . Идеи Соссюра послужили основой для возникновения структурализма XX в. Они помогли в пре-одолении кризиса мирового языкознания в конце XIX - нача-ле XX в.

Ф. де Соссюр стал интересоваться лингвистикой в гимназии. Он са-мостоятельно изучил санскрит, и в 12 лет познакомился с основателем индоевропейской лингвистической палеонтологии Адольфом Пикте. Под его влиянием в 15 лет Соссюр пишет свою первую лингвистическую работу «Общая система языка ». В 16 лет, занимаясь структурой индоевропейского корня, за три года до К. Бругмана и Г. Остхофа, Соссюр случайно открыл ранее неизвестные индоевропейские сонанты - звуки, которые могли формировать слоги. В 1875 г. Соссюр становится студен-том Женевского университета, но учиться здесь ему практи-чески было не у кого, и через год он переезжает в Лейпциг, крупнейший центр компаративистики того времени. В Лейпцигском университете в 1878 г. Соссюр написал диссертацию «Мемуар (исследова-ние) о первоначальной системе гласных в индоевропейском языке ».

Эта работа возмутила про-фессоров Лейпцигского университета, младограмматиков Бругмана и Остхофа. В самом центре младограмматизма с его «атомарной» методикой анализа, с его принципиальным отказом от реше-ния общетеоретических проблем, скромный студент выступил с необычной, ма-тематически выверенной теорией, которая позволяла предуга-дать структуру праиндоевропейского корня, а также уточнила состав гласных индоевропейского праязыка. Соссюр подвергся настолько жесткой критике, что «Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропей-ских языках» стал его единственной крупной работой, опубликованной при жизни. Впослед-ствии Соссюр издавал лишь небольшие заметки и рецензии, на которые не обратили внимания ни в Швейцарии, ни в Герма-нии, ни во Франции.

Стержневой идеей «Мемуара» была системность языка . Доказывая сис-темность индоевропейского праязыка, Соссюр выдвинул гипо-тезу о необычных сонантах, которые затем были утрачены, но косвенно отражаются в чередованиях гласных современных ин-доевропейских языков. Соссюр сделал важный вывод о систем-ности фонетического и морфологического строя индоевропейс-кого праязыка.

Так, он пришёл к выводу, что все индоевро-пейские корни имели единообразную структуру:

1) каждый корень содержал гласный «е», за ним мог следовать сонант i, u, r, l, m, n: (*mer-, ber-, mei-, pei-, ken-);

2) в некоторых условиях гласный «e» чередовался с «о», в других «e» исчезал (* mer- // mor-: умер, мор, умри; ber- // bor-: беру, сбор, брать);

3) там, где гласный «e» выпал, корень, не содержавший сонанта, остался без гласного. В корне же с сонантом сонант выступает в качестве сло-гового звука, когда за ним следует согласный: *pei-ti → пи-ть.

Важнейший принцип этих правил состоит в том, что при одинаковых морфологических и фонетических условиях огласовка разных корней должна быть одинаковой. Например, в пер-вом лице настоящего времени индоевропейских глаголов в кор-не имеется гласный «е»: нем. ich gebe (даю), лат. lego (собираю), рус. несу / веду /везу / плету. Отглагольное имя имеет в корне гласный «о»: лат. toga, рус. ноша / воз /плот. Причастие имеет ноль звука «дра-ный» или содержит гласный, являющийся результатом слияния исконного гласного и сонанта «битый» от «бей».

Таким образом, аргументы системного характера обеспечи-вают надёжность реконструкции праязыка.

В 1880 г. Соссюр защитил докторскую диссертацию по синтаксису. Он начинает работать в Парижском университе-те, и в Париже знакомится с И.А. Бодуэном де Куртенэ. Потом между ними завязалась переписка. В 1891 г. Соссюр переезжает в Женеву. Здесь учёный занимался классическими и германскими языками, лингвистической географией, эпосом Нибелунгов, французским стихосложением и греческой мифологи-ей. Осталось 99 его тетрадей по анаграммам в греческой, латинс-кой и ведийской поэзии.

Соссюр вёл замкнутый образ жизни. В глазах окружающих он выглядел неудачником, который так и не смог подняться до уровня своей первой талантливой книги.

В 1906 г. Соссюру предложили место профессора Женевского университета.

Ф.де Соссюр прочитал свой курс три раза, не оста-вив даже кратких записей своих лекций. В 1906 - 1907 гг. лекции Соссюра по теории языка прослушали шесть, в 1908 - 1909 гг. — 11, в 1910 - 1911 гг. — 12 человек. После смерти Соссюра конспекты лекций были опубликованы младшими коллегами Соссюра Шарлем Балли и Альбером Сеше в 1916 г. как «Курс общей лингвистики ». С этого года началось триумфальное признание концепции Соссюра, оказавшей колоссальное влияние на раз-витие мирового языкознания. «Курс общей лингвистики» не-сколько раз переиздавался на французском языке, потом был переведён на другие языки мира, в том числе на русский.

В «Курсе общей лингвистики» Соссюр решил самые важные про-блемы языкознания:

1) Противопоставление языка и речи .

Центральными понятиями «Курса общей лингвистики» ста-ли речевая деятельность, язык и речь. Параллельно с учёными Казанской лингвистической школы Ф. де Соссюр стал разгра-ничивать две стороны в речевой деятельности: язык и речь. Соссюр поставил это различие в центре общей теории языка.

Язык и речь - две стороны речевой дея-тельности. Речевая деятельность многообразна, она вклю-чает социальное и индивидуальное, потому что человек выражает свои мысли, чтобы быть понятым другими. В речевой деятельности выделяется внешняя звуковая и внутренняя, психо-логическая сторона. Из двух сторон речевой деятельности язык - одна, но наиважнейшая сторона, определяющая все остальные.

Главное различие между языком и речью в том, что язык социален, а речь индивидуальна. Социальность языка состоит в том, что он функционирует лишь в человеческом обществе. Язык - продукт речевой спо-собности и совокупность языковых навыков. Ребёнок усваивает его, живя в человеческом обще-стве. Язык пассивно ре-гистрируется человеком и навязывается ему. Инди-вид не может ни создать, ни изменить языка.

Язык, по Соссюру, - это код, образующий средство для речевой деятельности. Но язык - и клад, от-кладывающийся практикою речи во всех членах коллектива. Это грамматическая и лексическая система, потенциально существу-ющая в мозгу сово-купности индивидов.

Язык - психическое явление, но в нём есть только общее, абстрактное, отвлечённое. Психичность языка не отрицает его реального существования. Доказа-тельством его реальности Соссюр считает возможность графи-чески, на письме отразить язык. Реальность языка подтверждается возможностью изучать мёртвые языки по памятникам.

Речь целиком индивидуальна. Она - акт воли и сознания отдельного человека, ею полностью распоряжается индивид.

В речи есть:

1) комбинации, которые говорящий образует для выражения своей мысли, используя социальный код;

2) психо-физиологический механизм, с помощью которого мысли объективируются, становятся общим достоянием. К речи отно-сятся звукоподражательство, артикуляция.

Воспроизведённая речь - сумма всего говоримого. Следова-тельно, язык абстрагируется от речи, а не наоборот: «Язык и речь взаимосвязаны, ибо язык есть одновременно и орудие, и продукт речи». Соссюр требовал раздельного изучения языка и речи. Язык необходим, чтобы понять речь, а речь предшествует язы-ку. Она необходима, чтобы установился язык.

Противопоставив язык и речь, Соссюр пишет о том, что язык должен изучаться в лингвистике языка, а речь - в лингвистике речи. Лингвистика языка / лингвистика речи - это первый перекрёс-ток на пути исследователя, и он должен выбрать одну из дорог. Надо отдельно идти по каждой из них. До начала XX в. лингви-сты, считает Соссюр, изучали только речь. Лингвистика языка совершенно не изучена. Поэтому де-визом Соссюра стали слова: «Встать на точку зрения языка и с этой точки зрения рассматривать всё остальное!» «Курс общей лингвистики» за-канчивается фразой: «Единственным и ис-тинным объектом лингвистики является язык, рассматривае-мый в самом себе и для себя».

2) Противопоставление синхронии и диахронии .

Второй перекрёсток на пути лингвиста - синхрония/диахрония, то есть изучение языка в момент покоя и в развитии. Соссюр предлагает разграничивать 1) ось одновременности (АВ) и 2) ось последовательности (СD).

Ось одновременности (АВ) касается отношений между сосу-ществующими последовательностями, где исключено всякое вме-шательство времени. На оси последовательности (СД) распола-гаются все явления первой оси со всеми их изменениями, на ней никогда нельзя рассматривать больше одной вещи сразу.

Понятие системы Соссюр связал только с синхронией, ко-торая совпадает с осью одновременности. В диахронии, совпа-дающей с осью последовательности, по его мнению, происхо-дят лишь смещения, которые могут привести к изменению си-стемы. Переход от одного состояния системы к другому - результат диахроничных смещений отдельных членов.

Часто Соссюра обвиняют в отрыве синхронии от диахронии, в неисторичности его теории. Но Соссюр пре-красно понимал их зависимость и называл себя прежде всего историком языка. На многих примерах он показал самостоятель-ность синхроничного и диахроничного анализа и их взаимосвя-занность, подчёркивая их диалектическое единство и различия. Но при этом он постоянно напоминал студентам, что «совре-менная лингвистика, едва возникнув, с головой ушла в диах-ронию» и пренебрегла синхронией. Вот почему синхроничный аспект для Соссюра был более важен. «Для говорящих только синхроничный аспект - под-линная и единственная реальность».

Если лингвистика языка находится в области синхронии, говорит Соссюр, то лингвистика речи - в области диахронии. Диахронические исследования возможны в проспективном и рет-роспективном планах. Можно предсказать развитие языка или заниматься реконструкцией праязыка. Лингвистику, которая должна заниматься покоем языка, Соссюр предлагает на-звать статической или синхронической лингвистикой, а науку, которая должна описывать последовательные состояния языка, - эволюционной или диахронической лингвистикой.

3) Противопоставление внешней и внутренней лингвистики .

К внешней лингвистике Соссюр от-носил все аспекты, связанные с историей общества; внутреннюю политику государства; уро-вень культуры; отношения между языком и церковью, языком и школой; географическое распространение языков и их дроб-ление на диалекты. Язык и социальные факторы взаимно влияют друг на друга.

Внутренняя лингвистика изучает только языковую систему, отношения внутри неё. Соссюр срав-нивает лингвистику с игрой в шахматы. То, что игра в шахма-ты пришла в Европу из Персии, есть факт внешнего порядка; внутренним является всё то, что касается системы и правил шахматной игры. Если заменить фигуры из дерева фигурами из слоновой кости, такая замена будет безразлична для системы; но если уменьшить или увеличить количество фигур, такая пе-ремена глубоко затронет «грамматику игры».

Каждой из лингвистик присущ свой особый метод, говорит Соссюр. Внешняя лингвистика может нагромождать одну подробность на другую, не чувствуя себя стеснённой тисками системы. Во внутренней лингвистике исключено всякое произвольное расположение материала, так как язык есть система, которая подчиняется лишь своему собствен-ному порядку. Соссюр отдаёт предпочтение внутренней лингви-стике, так как её недооценивали современные ему лингвисты.

При издании трудов Соссюра материал о различии внутренней и внешней лингвистики поместили в начале книги, и созда-лось впечатление, что для Соссюра эта антиномия - главная. На самом же деле для Соссюра главным было противопоставление языка/речи, и перевес внутренней лингвистики в его «Курсе...» объясняет-ся тем, что Соссюр обозначил новый путь, по которому пошло языкознание XX в. Этот путь привёл к углубленному изучению внутренней лингвистики в плане синхронии.

4) Соссюр рассматривал язык как знаковую систему .

Эта идея разрабатывалась Аристотелем , авторами «Грамматики Пор-Рояля», В. фон Гум-больдтом, учёными Казанской и Московской лингвистических школ.

Соссюр первым обособил язык как знаковую систему от других знаковых систем: письма, азбуки глу-хонемых, военных сигналов. Он первым предложил выделить науку о жизни знаков в обще-стве - семиологию (гр. semeon "знак"). Семиология, по мнению Соссюра, должна входить в соци-альную психологию как раздел общей психологии. Позднее эту науку стали называть семиотикой.

Определение языка как знаковой системы было направлено и против индивидуализма младограмматиков, и против понима-ния языка как организма сторонниками натурализма. Любая лингвистическая проблема, по Соссюру, есть, прежде всего, проблема семиологическая, так как большинство из свойств языка общие с другими знаками и лишь некоторые специфичны. Семиологическое изучение языка, полагает Соссюр, поможет понять обряды, обычаи народов. Но главная цель лингвистики - отделить язык от других семиотических явлений и изучать его специфические свойства.

5) Учение о лингвистическом знаке и значимости .

Соссюр утверждал, что «Язык - это система знаков, в которых единственно суще-ственным является соединение смысла и акустического образа, причем оба эти элемента знака в равной степени психичны». Оба эти элемента находятся в мозгу, то есть это психические явления. Они связаны по ассоциации у всех носителей языкового единства, что обеспечивает понимание. Сама вещь и звуки не входят в знак. Языковой знак, по мнению Соссюра, соединяет не вещь и имя, а понятие и акустический образ.

Схематично лингвистический знак можно изобразить так :

Изображение показывает, что лингвистический знак двусторонен. Понятие без акустического образа относится к психо-логии . И только в соединении с акустическим образом понятие становится языковой сущностью. Акустический же образ не есть нечто звучащее, материальное, но лишь его отпечаток в созна-нии человека. Наиболее существенны в акустическом образе его отличия от других акустических образов. Акустические образы могут быть представлены на письме, знаки которого отпечаты-ваются в сознании в виде зрительных образов, заменяющих акустические.

Языковые знаки, по Соссюру, реальны, так как имеют ме-стонахождение в мозгу. Они-то и составляют предмет лингвис-тики языка. Языковые знаки - это, прежде всего, слова, не-что центральное в механизме языка.

Дав определение языковому знаку, Соссюр называет два определяющих признака, отличающих языковую систему от других знаковых систем и от общественных явлений: 1) произволь-ность и 2) линейность .

Произвольность знака Соссюр понимал как условность и как немотивированность. По Соссю-ру, знак произволен, условен, не связан внутренними от-ношениями с обозначаемым предметом (рус. бык, нем. Ochs). Таким образом, связь означаемого (значения) и означающего (материальной формы) произвольна. Это проявляется в отсутствии мотивированности. В язы-ке мотивировано лишь небольшое количество звукоподражательных слов и выражений (рус. кукареку, мяу-мяу, гав-гав).

С мотивированностью связана морфологическая характеристика языка. Языки с максимальной морфологической мотивированностью Соссюр называет грамматическими, а с минимальной - лексикологи-ческими. В истории языкознания наблюдаются постоянные переходы мотивированных знаков в произвольные. Языковые знаки отличаются от знаков других семиотических систем тем, что в символе сохраняется доля естественной свя-зи с обозначаемым. Например, символ справедливости - весы, а не колесница; символ мира - голубь, а не ястреб.

В 1939 г. на страницах журнала «Акта лингвистика» прошла дискуссия о произвольности знака. Против учения о произвольности знака выступил французский учёный Эмиль Бенвенист. Он до-казывал, что связь между понятием и акустическим образом не произвольна, а естественна, так как она необходима. Одна сто-рона знака не существует без другой. Но ученики Соссюра, Альбер Сеше и Шарль Балли, защищая теорию произвольности Сос-сюра, уточнили её: знак произволен при выражении мысли и непроизволен при выражении чувств и эстетических впечат-лений. A.A. Потебня также считал, что при возникновении все слова мотивирова-ны, а потом мотивированность утрачивается. Споры о произвольности - непроизвольности лингвистичес-кого знака продолжаются до сих пор.

Следствием произвольно-сти является антиномия изменяемость/неизменяемость знака. Язык навязывается говорящему и даже массе, так как она следует традициям прошлого. И поскольку знак не знает иного закона, кроме закона традиции, он произволен. Однако истории язы-ков дают примеры изменения обеих сторон языкового знака: и смысла, и звукового состава. Таким образом, в языке действу-ют факторы, приводящие к сдвигу означаемого и означающего именно потому, что между ними нет никакой необходимой связи и знак произволен. Развитие языка происходит независимо от воли и сознания говорящего на основе произвольности знака.

Линейность лингвистического знака означает, что обозначающее представляет собою протяжённость, которая разворачивается во времени, линию. Акустические образы следуют один за другим в виде цепи и не могут возни-кать одновременно. Свойство линейности впоследствии было отвергнуто языкознанием. Линейность свойственна речи и не может характери-зовать знак как член системы. Вполне очевидно, что в учении Соссюра о линейности знака наблюдается смешение лингвис-тики языка с лингвистикой речи.

Центральное место в соссюровской концепции лингвистического знака зани-мает учение о его теоретической ценности, или учение о значимости . Слово определяется как лингвистический знак местом и функционированием в системе языка, в зависимости от других элементов системы. «Язык есть система чистых ценностей, ни-чем не определяемая, кроме как наличным составом членов, входящих в её состав», - утверждал Соссюр. Например, материал, из которого сделаны шахматные фигуры, не важен, важна их ценность по условиям игры.

В силу того, что языковой знак произволен и двусторонен, Соссюр говорит о двух типах ценностей : 1) концептуальной и 2) материальной.

Концептуальная (понятийная) ценность связана с внутрен-ней стороной знака, с означаемым. Так, франц. mouton и англ. sheep имеют одинаковое значение «баран», но концептуальные ценности этих знаков различны, так как во франц. языке mouton = "баран" + "баранина", а в англ. языке для значения "баранина" есть особое слово - mutton.

Концептуальная ценность знака выявляется в пределах дан-ной языковой системы с учётом слов того же семантического поля, синонимических и антонимических рядов. Концептуаль-ная ценность характеризует и грамматику. Так, русское мн. число отличается от старославянского, ибо является членом двоично-го противопоставления (ед. - мн.), а не троичного (ед. - дв. - мн.). Следовательно, концептуальные ценности знаков определяются их отношениями с прочими членами системы, утверждает Соссюр.

Материальная ценность - это различие акустических обра-зов, или означающих. Например, в слове «жена» в род. падеже мн. числа нет окончания как положительного материального эле-мента, а суть постигается сопоставлением с другими формами. На этом положении строятся учение Фортунатова - Уитни о нулевой фор-ме и учение Бодуэна де Куртенэ о морфологическом нуле.

Противопоставление важно для всех элементов языка, включая фонемы. Так, французское «r» можно произнести и как раскати-стое «r», и как «h». В немецком же языке такие вольности недопу-стимы, ибо там «r» и «h» - самостоятельные элементы звуковой системы, обладающие смыслоразличительной функцией (Rabe - "ворон", habe - "имею").

Для доказательства своего тезиса «Язык - система чистых ценностей» Соссюр обращается к проблеме языка и мышления. Мышление, не выраженное словами, смутно, бесформенно, и звуковая цепь не членится без соединения со смыслом. Соеди-нение мышления со звуком приводит к разграничению единиц. Соссюр уподобляет язык листу бумаги, где лицевая сторона - мысль, а оборотная - звук, но они неотделимы друг от друга. Лингвист работает в пограничной области, где сочетаются эле-менты обоих порядков. И при анализе надо идти от целого к отдельным элементам.

6) Учение о языке как системе .

Стремление Соссюра убедить своих студентов в необходи-мости нового подхода к языку заставляла его постоянно под-чёркивать системность языка и говорить о роли различий в этой системности. Он выдвинул тезис: «В языке нет ничего, кроме различий». «И идея, и звуковой материал менее важны, чем то, что есть кругом него в других знаках». Например, значимость мо-жет изменяться при сохранении обеих сторон знака, если из-меняется другой член (при утрате двойственного числа изменя-ется значимость ед. числа и мн. числа).

Заслуга Соссюра состоит в том, что он по-настоящему оце-нил роль отношений в языке: «в каждом данном состоянии языка всё покоится на отношениях». Языковую систему Соссюр рассматривал как математичес-ки точную и уподоблял её алгебре и геометрии. Он и пользовал-ся терминами математики: член, элемент.

Системность языка проявляется на фоне-тическом, грамматическом и лексическом уровнях. Система языка обладает двумя свойствами: 1) она находится в равновесии и 2) она замкнута. В ней обнаруживается два типа отношений: син-тагматические и ассоциативные. Эти типы отношений соответствуют двум формам на-шей умственной деятельности.

Синтагматические отношения возникают, когда элементы выстраиваются один за другим в потоке речи. Такие сочета-ния, имеющие протяжённость, можно назвать синтагмами . Син-тагма всегда состоит как минимум из двух следующих друг за другом единиц: морфем, слов, словосочетаний, предложений. Член синтагмы получает значимость в меру своего проти-вопоставления тому, что с ним соседствует. Это отношения по смежности.

Ассоциативные (термин Соссюра), или парадигматические (новый термин) отношения возникают вне процесса речи, в мозгу чело-века на том основании, что слова, имеющие нечто общее, ассо-циируются в памяти. По сходным чертам они могут объединяться в группы (например, по общности корня или суффикса; по общ-ности грамматических форм).

Синтагматические и ассоциативные отношения в их сово-купности, по Соссюру, определяют каждый язык: они объеди-няют фонетику, лексику, морфологию, синтаксис в единое целое. С этими двумя типами отношений и связана лингвистическая методика Соссюра - целое разлагать на части на основе син-тагматического и ассоциативного сравнения.

С дея-тельностью Соссюра связаны Женевская (Швейцарская) линг-вистическая школа (Шарль Балли, Альбер Сеше, Сергей Осипович Карцевский, Роберт Гёдель) и Парижская школа (Антуан Мейе, Жозеф Вандриес, Мишель Граммон, Марсель Коэн). Обе эти школы можно назвать соссюрианскими.

С 1928 г. соссюрианство постепенно перерастает в структу-рализм, хотя само это название появляется лишь в 1939 г. На знамени структурализма - основные тезисы Соссюра: язык/речь, синхрония/диахрония, внутренняя/внешняя лингвистика, сис-темность и знаковость языка.

Принято говорить, что первое большое произведение Фердинанда де Соссюра, составившее эпоху в области сравнительного языкознания, «Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках» является книгой исключительной судьбы. С гораздо большим основанием то же самое можно было бы сказать о «Курсе общей лингвистики». Не боясь вступить в конфликт с истиной, мы могли бы констатировать, что эта книга вышла спустя пять лет после смерти Ф. де Соссюра, но мы не решились бы утверждать, что она вышла спустя пять лет после смерти ее автора. Своим появлением на свет эта книга, положившая начало новой эпохе в истории языкознания, обязана стечению целого ряда случайных обстоятельств.

Фердинанд де Соссюр никогда не делал попыток написать что-либо, подобное «Курсу общей лингвистики». Сохранившиеся после его смерти в его архиве материалы не содержат даже намека на такую книгу. В основу «Курса» легли три цикла лекций, прочитанных Ф. де Соссюром в последние пять лет его жизни. Эти три цикла лекций прочитаны были им чисто случайно. В течение тридцати лет (с 1877 г. по 1906 г.) курс общей лингвистики в Женевском университете читал Жозеф Вертгеймер. Это был малопримечательный лингвист, неоригинальный теоретик. За тридцать лет своей деятельности на поприще общего языкознания он опубликовал одно-единственное произведение - брошюрку под названием «La Нп-guistique», представляющую собой изложение вступительной лекции к курсу общей лингвистики, прочитанной в 1877 году, то есть при вступлении в должность, которая была простым пересказом работы известного французского лингвиста М. Бреаля «De la forme et de la formation des mots». В конце 1906 года, всего за пять лет до смерти Соссюра, Ж- Вертгеймер скончался, и освободившееся место, естественно, занял Соссюр. Это чисто случайное обстоятельство дало возможность Ф. де Соссюру в конце своего жизненного пути сосредоточить все свое внимание на общих вопросах теории языка, которой он до этого занимался от случая к случаю, свести свои взгляды на лингвистику и ее объект в единое органическое целое и познакомить своих немногочисленных слушателей с этими взглядами, которые до того времени не нашли выражения ни в одной из его публикаций и которые не были известны даже в самых общих чертах ближайшим его ученикам как в парижский, так и в женевский период его научной деятельности (например, Антуану Мейе даже в 1913 году).

Излагая свои идеи в течение пяти лет в порученном ему курсе, Ф. де Соссюр ни разу не сделал сколь-нибудь серьезной попытки набросать план целостного курса или зафиксировать на бумаге то, что ему предстояло каждый очередной раз читать слушателям. Найденные в его письменном столе и хранящиеся ныне в библиотеке Женевского университета «черновые» записи (130 отдельных листиков и три далеко не полностью заполненных тетради - «черная», «синяя» и «зеленая» - все это, известное ныне как «Заметки по общей лингвистике») набросаны (а не написаны!) в разное время, по разным поводам, часто вне всякой связи с читаемыми курсами. Не всегда законченные, нередко брошенные на полуслове, они ни в коем случае не могут претендовать даже на то, чтобы называться хотя бы черновым вариантом какого-либо из трех прочитанных им циклов лекций. Пытаться на основании этих набросков составить себе представление о возможном плане и содержании той незаду-манной книги, которая теперь известна нам как «Курс общей лингвистики», было бы явно безнадежным делом. Эти «Заметки», даже терминологически, во многом далеки от того, что мы теперь, зная «Курс общей лингвистики», называем терминологией Соссюра. Полагать, что Ф. де Соссюр «уничтожал наспех составленные черновики, как только в них отпадала необходимость», как это утверждают Балли и Сеше, было бы по меньшей мере наивно: бессмысленность такой «деятельности» не подлежит сомнению. И если тем не менее в 1916 году появился «Курс общей лингвистики» с указанием, что автором его все же является Ф. де Соссюр, то и это большое событие в истории языкознания тоже является делом случая. Как удалось установить в 1949 году Л. Готье, на три курса лекций, прочитанных де Соссюром в 1907-1911 гг., записалось около 30 человек (6 - в 1907 г., И - в 1908 г. и 12 - в 1910 г.). Если принять во внимание, что не все записавшиеся посещали лекции регулярно, что некоторые, записавшись, не посещали их вообще, что некоторых слушателей привлекал не столько предмет, сколько личность самого Соссюра и что, наконец, не все они вели систематические записи прослушанных ими курсов, то надо считать поразительным то обстоятельство, что одиннадцать из предполагаемых двадцати девяти слушателей все же вели записи лекций, причем записи первого и второго цикла, сделанные А. Ридлингером, а также запись третьего цикла, сделанная Ж- Дегалье, оказались достаточно подробными и вполне квалифицированными, чтобы послужить основанием для реконструкции «Курса». Поразительно также и то, что даже конспекты первого цикла лекций 1907 года сохранились спустя шесть лет после того, как они были записаны, то есть к тому времени, когда у Балли и Сеше возникла идея воссоздать по записям то, что, по их мнению, могло бы составить содержание ненаписанной автором книги. К сожалению, случаю было угодно сыграть злую шутку над инициаторами реконструкции «Курса»: собрав девять конспектов, они по неизвестной причине прекратили поиски дополнительных материалов, так и не узнав о существовании двух, быть может, самых обстоятельных конспектов, сделанных Э. Кон-стантеном; один из них, представляющий собой тетрадь в 306 страниц, являлся записью второго цикла лекций; по своей обстоятельности он не уступал конспекту Ридлингера; второй, представляющий собой тетрадь в 407 страниц, являлся записью третьего и самого важного для уяснения идей Соссюра цикла лекций, записью, которая по тщательности превосходила то, что сделал Ж. Дегалье, конспект которого послужил основным источником для реконструкции этого последнего, важнейшего цикла, прочитанного Ф. де Соссюром всего лишь за год до своей смерти. Оба конспекта были обнаружены только в конце пятидесятых годов г.

Наконец, счастливой случайностью, очевидно, надо считать и то обстоятельство, что уже в 1913 году, то есть через год после смерти Ф. де Соссюра, двум, еще молодым лингвистам, Ш. Балли и. А. Сеше, пришла в голову смелая мысль на основании чужих свидетельств попытаться представить себе, какой вид имела бы книга «Курс общей лингвистики», если бы ее написал сам Соссюр.

Итак, произведение, на титульном листе которого значится имя Ф. де Соссюра и которое озаглавлено «Курс общей лингвистики», фактически не принадлежит Ф. де Соссюру, не задумывалось им как книга, чисто случайно было прочитано им в 1907-1911 гг., чисто случайно сохранилось в не всегда совершенных записях его слушателей и было воссоздано или реконструировано лицами, которые не были непосредственными свидетелями того, как и в какой форме развивались и излагались идеи, и которые, воссоздавая ход мыслей Соссюра, по непонятной причине не смогли воспользоваться лучшими записями лучшего цикла лекций, сделанными Э. Константеном. Думается, что сказанного достаточно, чтобы понять, почему «Курс общей лингвистики», действительно, можно назвать книгой с судьбой и историей не менее исключительной, нежели судьба и история «Мемуара о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках».

Как мы уже сказали, свой курс Соссюр читал трижды, с перерывами в один год (в дальнейшем эти три цикла лекций мы будем именовать соответственно КI, К II и К Ш); по программе ему было отведено шесть недельных часов, из коих два часа предназначались на общую лингвистику, а четыре - на сравнительную грамматику индоевропейских языков.

Самым кратким был К I. Он продолжался всего один второй семестр. Первую лекцию Соссюр прочел 16 января 1907 года. Последняя лекция состоялась 3 июля 1907 года. Это объясняется тем, что предшественник Соссюра по кафедре общей лингвистики Вертгеймер скончался только в конце первого семестра 1906-1907 учебного года. На курс Соссюра записалось шесть человек: сколько слушало в действительности, неизвестно. Курс был записан А. Рид-лингером, оставившим нам очень обстоятельный конспект из трех тетрадей (100+98+72 стр.), и застенографирован Кайем (Caille); последний источник, однако, не имеет большого значения, так как Кай посещал лекции, по-видимому, неаккуратно, о чем свидетельствуют многочисленные дополнения на полях, представляющие собой вставки из других конспектов.

К I резко отличается от К II и особенно от К III. В К 1 излагается только диахроническая лингвистика. За исключением двух вводных лекций, в которых говорится о типичных ошибках лингвистов (смешение языка и письма, квалификация изменений в языке как искажений и в качестве следствия этого - квалификация нелитературных, диалектных форм тоже как искажений), а также нескольких лекций по фонологии, которая определяется как нелингвистическая дисциплина, все остальное - четыре пятых курса - посвящено диахронии. Кажется, что здесь Соссюр еще целиком стоит на той точке зрения, которая зафиксирована в одной из его записей, датируемой, видимо, еще 1891 годом: «Чем больше изучаешь язык, тем больше убеждаешься в том, что в языке все - история, то есть что он является предметом исторического анализа, а не анализа абстрактного, что он состоит из фактов, событий, а не из законов, что все, кажущееся в нем органическим, на деле является несущественным (contingent) и полностью случайным» (Notes inedites, № 1).

Вот как выглядело бы оглавление к «Курсу общей лингвистики», если бы Ф. де Соссюр опубликовал результаты чтения К I:

1) Из истории лингвистических заблуждений.

2) Основы фонологии.

3) Диахроническая лингвистика: а) изменения фонетические, б) изменения аналогические, в) изменения патологические (народная этимология).

4) Субъективный и объективный анализ слов в связи с проблемой изменений и инноваций.

5) Проблемы ретроспективной (и проспективной) лингвистики.

Если бы Вертгеймер скончался года на три позже и Соссюр прочел только один этот цикл лекций, то ни о каком новом этапе в истории общей лингвистики, связанном с именем Соссюра, очевидно, нельзя было бы и говорить.

И все же уже в этом небольшом семестровом К I Соссюр отчетливо представляет себе, что язык обладает знаковой природой и что существуют две основных дихотомии: дихотомия языка и речи и дихотомия синхронии и диахронии. Однако обо всем этом говорится по случайному поводу. Специальных лекций о знаковой природе языка, о дихотомии не читается. Так, вопрос о языке как системе знаков поднимается в связи с рассуждением о фонологии как о вспомогательной для лингвистики дисциплине, стоящей за пределами лингвистики; рассуждение о нелингвистическом характере фонологии заставляет Соссюра поставить вопрос о том, что такое лингвистическое; так, в лекции о фонологии появляется формулировка: «Язык-это система знаков; язык как таковой образует отношения, которые наша мысль (l"esprit) устанавливает между этими знаками. Что же касается материальной стороны этих знаков, то она сама по себе может рассматриваться как нечто безразличное для знака. Правда, мы вынуждены использовать для знаков языка звуковой материал, и только его, но даже в том случае, если бы звуки изменились, это было бы безразлично для языка, поскольку отношения остались бы теми же самыми: ср., например, морские сигналы; ничто не изменится в системе, даже если они выцветут». Вопрос о разграничении и противопоставлении внутри речевой деятельности языка и речи Соссюр ставит в лекции, посвященной аналогии, когда ему приходится отделять, как он говорит, аналогические изменения от фонетических изменений. Здесь, единственный раз во всем курсе, Соссюр утверждает, что рассмотрение любого факта речевой деятельности заставляет нас отличать речь от языка и определяет последний как «reservoir des formes pensees ou connues de la pensee» («вместилище форм, содержащихся в мысли актуально или потенциально»).

Наконец, дихотомия синхрония versus диахрония упоминается один раз там, где Соссюр, завершив изложение фонологии, переходит к диахронической лингвистике. Здесь он сообщает слушателям, что язык можно было бы рассматривать и со статической точки зрения, но тут же указывает на большую важность исторической точки зрения, поскольку говорящему она никогда не дана непосредственно.

Завершив изложение диахронической лингвистики, Соссюр еще раз напоминает, что, кроме нее, существует и статическая лингвистика, то есть «состояния языка, которые содержат все то, что обычно называют или то, что следовало бы назвать грамматикой», и указывает на то, что логически следовало бы перейти к рассмотрению этой статической лингвистики (champ synchronique), и далее переходит, вопреки только что сформулированному положению, к ретроспективной лингвистике на материале индоевропейских языков, заканчивая этим курс. Видимо, Соссюр имеет еще довольно общее представление о сфере синхронии и не может развить общую идею во всех ее частностях.

К II был прочитан через год, в 1908-1909 учебном году. Первую лекцию Ф. де Соссюр читал 6 ноября 1908 г. Последняя лекция состоялась 24 июля 1909 г. Как и в К I, теоретическая часть была прочитана в - сравнительно короткий срок: за каких-нибудь два с половиной месяца. Уже 21 января Соссюр начинает «Обзор индоевропейских языков как введение в общую лингвистику». Конспекты показывают, что запись лекций по общим вопросам теории языка составляет лишь четвертую часть (119 стр. из 462 стр. в самом обстоятельном конспекте А. Ридлингера). На Курс II записалось одиннадцать человек. Курс был законспектирован А. Ридлингером, Л. Готье, Ф. Бушарди, П. Регаром и Э. Константен ом. Самым обстоятельным оказался конспект А. Ридлингера (462 стр.). Ему не уступал по точности и обстоятельности конспект Э. Константена (306 стр.), но он, как мы уже сказали, был обнаружен только в 50-х гг. нашего столетия и не сыграл никакой роли в деле реконструкции Курса, предпринятой Сеше и Балли.

Структура и содержание теоретической части К II претерпел существенные изменения по сравнению со структурой и содержанием К I. Напомним, что К I был целиком посвящен диахронической лингвистике. Экскурсы в синхронию были в К I чисто случайными. К II посвящен целиком синхронии. Это первая попытка выдвинуть на первый план синхроническую лингвистику, дать представление слушателю об основных понятиях синхронии.

Теоретический раздел К II распадается на три части. Первая часть посвящается установлению первой и решающей дихотомии внутри речевой деятельности - противопоставлению языка и речи и утверждению, что объектом лингвистики является язык, который определяется как система знаков. Далее язык как система знаков рассматривается в двух планах: извне и изнутри. В первом плане ставится вопрос о месте лингвистики как науки о языке в ряду других наук. Вводится понятие семиологии как науки о знаковых системах, подробно рассматривается общественный характер этой науки, подчеркивается, что семиологические системы складываются из единиц различного уровня и что подлинная природа этих единиц состоит в том, что они представляют собой значимости. Язык определяется как наиболее важная изо всех семиологических систем знаков.

Естественно, что в связи с этим подробно рассматриваются свойства знаков любой семиологической системы: произвольность знака, чисто отрицательный и дифференциальный его характер, безразличие знака к способу его реализации, ограниченное число знаков и оппозитивный характер значимостей. В заключении этой части описываются свойства языка, специфические для него, а именно проблема чисто оппозитивных и негативных единиц в языке (прежде всего проблема слова), проблема их выделения и проблема тождества в языке.

Вторая часть К II посвящена выделению двух основных дихотомий: а) внешней и внутренней стороны, или внешней и внутренней лингвистики, то есть того, что не затрагивает непосредственно системы (язык и этнология, история, географическое распространение языков и дробление их на диалекты и т. д.), и того, что касается самой системы значимостей; б) противопоставление синхронического (точнее, идиосинхронического) ряда и ряда диахронического и таким образом статической лингвистики или синхронической лингвистики, диахронической или кинематической (эволютивной) лингвистике. Системность синхронического подходапротивопоставляется несистемности диахронического.

Наконец, Соссюр переходит к дихотомиям в области синхронии, с одной стороны, ив области диахронии - с другой. В синхронии устанавливаются отношения ассоциативные и отношения дискурсивные, то есть отношения в группах единиц в смысле семейств (слов и т.п.) и отношения в группах единиц в смысле синтагм. Таким образом, вся синхрония сводится к теории синтагм и теории ассоциаций,-иначе - к грамматике; историческая грамматика отрицается.

В диахронии устанавливается противопоставление проспективной диахронической лингвистики ретроспективной диахронической лингвистике, базирующейся на сравнении.

Вот как выглядело бы оглавление «Курса общей лингвистики», если бы Соссюр опубликовал результаты чтения К II 1:

1. Речевая деятельность как дихотомия языка и речи.

2. Объект лингвистики - язык как система знаков.

3. Лингвистика как часть семиологии - науки о знаковых системах.

4. Свойства знака в семиологических системах вообще, в языке, в частности: а) двусторонность знака; б) произвольность знака;

в) отрицательный, чисто оппозитивный характер знака; значимость;

1 С незначительными перестановками сделанными нами.

г) безразличие знака к способу его реализации; д) ограниченное

число знаков.

5. Противоположение синхронической лингвистики лингвистике диахронической: а) проблема единицы в синхронии и диахронии; б) проблема тождества в синхронии и диахронии; в) проблема системы в синхронии и диахронии; г) синхроническая лингвистика как теория групп ассоциаций (семейств слов) и групп синтагм; объект синхронической лингвистики - грамматика; д) диахроническая лингвистика как совокупность проспективного и ретроспективного методов и как наука об изменении элементов системы; объект диахронической лингвистики - фонетика.

6. Противопоставление внутренней лингвистики как теории системы знаков внешней лингвистике: а) внутренняя лингвистика (см. выше 1-5); б) внешняя лингвистика: язык и этнология, язык и история; язык и география; диалекты.

Еще через год, в 1910-1911 учебном году, Соссюр прочел К III. Первая лекция, судя по первой дате в конспекте Ж. Дегалье, состоялась 28 октября 1910 года; последняя лекция была прочитана 4 июля 1911 года. После этого Соссюр больше не возобновлял цикла лекций по общей лингвистике: в начале 1912 года он заболел и вскоре умер. После смерти Ф. де Соссюра курс лекций по общей лингвистике стал читать Ш. Балли, который, возобновив этот курс, отдал должное памяти своего учителя вступительной лекцией на тему «F. de Saussure et l"etat actuelle des etudes. linguistiques» («Ф. де Соссюр и современное состояние языкознания»).

На последний цикл лекций Соссюра записалось 12 человек. До нас дошло четыре конспекта К III: Ж- Дегалье (8 тетрадей в 283 стр.), Ф. Жозефа (конспект с большими пропусками в теоретической части), А. Сеше (тоже очень неполный конспект на 140 стр.) и Э. Кон-стантена - самый обстоятельный конспект на 407 страницах, о существовании которого, однако, издатели «Курса» не знали и потому им пришлось черпать все сведения о К III из записей Ж- Дегалье.

По замыслу Соссюра курс распадался на три части:

I. Общие сведения о языках;

II. Теория языка;

III. Теория речи.

Необходимость начинать с общего обзора языков, то есть фактически с того, что Соссюр называл внешней лингвистикой, оправдывалась тем, что лишь знание конкретного материала дает возможность лингвисту перейти от конкретного к общему, от многообразия языков (langues) к лежащему в основе их общему механизму - языку вообще (langue).

В этой части рассматривалось географическое многообразие и распределение языков, членение их на диалекты, сосуществование на одной территории литературной речи и «естественного» языка (диалекты, говоры), языка автохтонов и языка завоевателей, номадов и т. п., объединение языков в семьи, обзор семейств языков, проблема возможной группировки языков по типам связей языка с мыслью и т. д.

Затем давались некоторые сведения о второй знаковой системе - письменности, излагалась фонология, после чего наконец Соссюр переходил ко второму важнейшему разделу курса - лингвистике языка. Третью, объявленную им часть Соссюр не прочитал и на этот раз.

Вот как выглядело бы оглавление «Курса общей лингвистики», если бы Соссюр опубликовал К III (ввиду важности этого последнего курса мы не будем делать в нем, вопреки Годелю, никаких изменений в порядке следования лекций, которые, естественно, напрашиваются, потому что Соссюр неоднократно возвращался к уже прочитанному, приглашая слушателей записать то, что он уже читал, в новой редакции и в новой терминологии):

I. Внешняя лингвистика.

II. Внутренняя лингвистика.

А. Лингвистика языка

1. Речевая деятельность как дихотомия языка и речи; язык как система знаков, конкретная и гомогенная; речь как манифестация языка.

2. Лингвистика как важнейшая часть семиотики - науки о системах знаков,- состоящая из теории языка и теории речи.

3. Свойства языкового знака: его двусторонность, линейность и произвольность.

4. Конкретные единицы (= сущности) языка; их знаковая природа (слог не является единицей языка); единицы разных уровней.

5. Проблема тождества в языке.

6. Абстрактные сущности.

7. Абсолютная произвольность одних знаков и относительная произвольность других.

8. Знак: его неизменность и изменчивость 2.

9. Статическая (синхроническая) и историческая (диахроническая) лингвистика; отношение дихотомии «синхрония - диахрония» к дихотомии «язык - речь»; равноценность обеих лингвистик 3.

10. Статическая лингвистика (= грамматика); единицы стати-

ческой лингвистики; два типа отношений: парадигматические и

синтагматические; дихотомия «парадигматика - синтагматика» и ее отношение к дихотомии «язык - речь».

А. Единица языка, взятая сама по себе и как член отношения (mot «слово» и terme «член»); связанное с этим различение понятий «значение», «смысл» (sens) и «значимость» (valeur); слово вне отношения обладает значением, слово как член отношения обладает значимостью.

Б. Лингвистика речи

1 После 1 мы пропускаем две лекции о письменности и фонологии, которые явно нарушают целостность схемы.

2 По Годелю - глава, которую следовало бы перенести выше, после 3.

3 По Годелю - глава, которую следовало бы перенести выше, перед 4.

4 Этот раздел был объявлен в плане К III, но не прочитан Соссюром,

Перед издателями «Курса» встала нелегкая задача: им надо

было решить, что издавать. Перед ними открывались три возможности: 1) издать в одной книге все три цикла лекций: К I, К II, К III, выбрав для каждого цикла наилучший конспект и сопроводив их воспроизведением некоторых фрагментов из оставшихся после Соссюра черновиков; 2) издать только то, что можно было безусловно считать последним «авторским текстом», в котором отражен наиболее зрелый взгляд Соссюра на язык, на природу языкознания, то есть К Ш; 3) свести все три цикла в одно целое, поставив таким образом знак равенства между Соссюром 1906 г. и Соссюром 1911 г., что было очень спорно и требовало принятия нелегких решений.

Балли и Сеше избрали третий путь. Это породило многочисленные трудности. Остановимся только на трудностях, наиболее бросающихся в глаза. Рассмотрим три вопроса, касающиеся общего плана книги, отдельных утверждений и соссюровской терминологии.

Из сказанного нами выше ясно, что три цикла лекций по своей структуре, по общему плану резко отличались друг от друга. Взяв за основу К П1, Балли и Сеше структуру и план этого последнего цикла, совершенно отчетливо намеченные Соссюром, не сохранили. Основанием, исходя из которого они отвергли по существу план К Ш, были следующие слова Соссюра: «Надо с самого начала встать на почву языка и считать его основанием для всех прочих проявлений речевой деятельности». Эта формулировка взята из К II и в целом противоречит К III. Отвергнув план К III и подменив его своим, издатели, естественно, в полном согласии со своей концепцией, завершили воссозданный ими курс формулировкой, которую следует оставить всецело на совести издателей, ибо она не зафиксирована ни в одном конспекте, ни в одном цикле лекций. Это снискавшее себе печальную известность утверждение о том, что «единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя».

Издатели не поняли последнего замысла Соссюра и создали не органически упорядоченное целое в духе К III, а некую амальгаму из ряда конспектов, отражающих взгляды Соссюра разных лет.

Во-первых, многие формулировки Соссюра существовали в нескольких редакциях, и не только потому, что они были сформулированы Соссюром в разных циклах по-разному, но и потому, что Соссюр давал несколько редакций одной и той же мысли в одном и том же цикле лекций. Характерными примерами могут служить рассуждения Соссюра о взаимоотношении языка и речи, об отношении значения и значимости. Балли и Сеше либо выбирали одну из ряда существующих формулировок, никогда не обосновывая своего выбора, отдавая предпочтение то более позднему, то более детальному варианту, либо, что чаще, давали собственную редакцию многократно изложенной Соссюром идеи, соединяя несколько вариантов в один, источник которого установить не так просто.